любви. Она могла думать только о переплетении пальцев, языков. О дорожке темных волос на мужском теле. Она много думала о близости с двумя людьми одновременно, о дне, когда она впервые порезала свои руки, о приближении к черте смерти. И она пыталась представить себе, на что это будет похоже – близость с двумя или близость по любви с одним. На ожидание крови при акте собственной дефлорации или на случайную встречу с Богом в городском морге? И она подумала о том, сколько тайн хранит в себе, и о том, что, если она не выдержит этого, ее жизнь разойдется, словно рубцовая ткань, и тогда ей захотелось иждивения на руках у смерти, у волн забвения. И она вообразила себе размытие границ, черную воронку, голос диктора новостей, свою детскую тошноту, мужское тело и вскрытый омут желания. Она быстро окинула взглядом свою разоренную комнату, взяла в руки мешки для мусора и направилась к входной двери.

На улице июльское солнце слегка обожгло ее лицо, она дотащила до помойки мешки с бельем, погрузила их в металлические урны и, почти свободная, пошла по летней улице в сторону метро. Когда она зашла в вагон, то увидела трех новобранцев. Она села напротив них, и они впились глазами в ее лицо и грудь. И она ощутила покорность и отвращение к этой покорности, к ее неизбежности. Она вспомнила красные сгустки крови на своих пальцах этим утром – начало месячных. И она стала думать о циркуляции желания во время войны и представила себе групповое изнасилование под ветками сирени под звуки песни про Катюшу.

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла…

Этот неудобный в своей очевидности образ и мысли о звуках бомбардировок плавно перешли в воспоминания о двух-трех выгоревших волосах в бороде любимого ею человека, о затмении всех слов и речи, о церковном запахе. И она снова вернулась к мыслям о пережитой близости с двумя людьми одновременно, пока новобранцы смотрели на нее только как на плоть в одежде. И ей захотелось соответствовать этому взгляду, стать только плотью, дырой. И на фоне этого желания соответствовать чужому желанию – внезапные воспоминания о том, что любовь делает лицо красивым, причинили ей боль. Она хорошо знала, что у попыток обладания другим и другими всего несколько схем, и все они вызывали у нее скуку и отрицание. И ей захотелось на мгновение стать просто хлебом и водой – пищей для страждущих. И тогда она осознала, что ее желание быть поделенной между несколькими людьми имело ту же природу, что и желание быть хлебом и водой. Быть захваченной, использованной, зачеркнутой, завершенной с помощью других.

И когда на одну только станцию вагон метро выехал на свет и промчался мимо спальных новостроек, она представила себе топот детских ног в новой квартире, запах нового паркета и молока. И теперь эти запахи и само предчувствие этих запахов и поверхностей было для нее частью прошлого, которое закончилось потребностью отдаться двум людям одновременно.

– Во что ты будешь одет? – спросила она его во вторник, и пока она слушала его голос, она воображала себе мутное вечернее солнце над дачным участком, или церковью, или кладбищем. Тоскливое подмосковное солнце над свежевыкопанной могилой, слащавую картину Милле «Долина вечного покоя» и вторжение смертельного вируса, подобного ВИЧ, в кожу, в слизистую. Его голос касался ее позвоночника, и их бессодержательный разговор длился несколько минут, напоминая успокоение перед казнью.

Ей всегда было интересно увидеть, как он выходит из метро, как вечно летающие, бестолковые двери выносят, выбрасывают его худое тело навстречу ей.

И когда час спустя он раздел ее, осматривая ее тело, словно врач, она подумала о своей природе как о некоем кровавом сгустке, внутреннем органе, кровотечение которого невозможно остановить. И проникновение, как всегда, отдало ей в челюсть и зубные нервы. И она ощутила собственную хрупкость и как наркотик, и как тяжелую болезнь. И во время и после в ее голове плавали подробности о вскрытии человеческого тела, которые ей рассказывал ее друг-медик. Несколько минут после она лежала с закрытыми глазами, позволив ему гладить ее руку, чувствуя, как растворяется в ней его ДНК. И ее клетки усваивают его, как новый навык. А потом она уснула на его груди, как больной ребенок, одновременно убаюканный и отравленный анестезией.

И когда через неделю они раздели ее вдвоем, подробности вскрытия снова заполняли ее сознание и само это слово «вскрытие» светилось внутри нее и ее матки, точно неоновая вывеска. Несколько минут она чувствовала себя только перегородкой, мембраной между их влечением друг к другу. И когда пальцы одного проникали в нее, а ее рот втягивал в себя язык другого, она чувствовала себя прежде всего механизмом и только потом телом. Телом, зажатым между двумя мужчинами и исполосованным ими. И теперь, когда она ехала в метро, чтобы затем пересесть в электричку и увидеть холодное серое течение реки, она вспомнила до конца момент, когда двое почти разорвали ее, и она перестала отрицать эту память, смотря в детские глаза новобранцев, наблюдая за тем, как они впиваются в нее снова и снова. Она отчетливо почувствовала вкус яблок во рту и вспомнила голос диктора новостей и тошноту, как гладкую воронку, и на секунду она приняла всю простоту предстоящей или отодвинутой во времени смерти. И тогда она широко улыбнулась, смотря в детские глаза, освещенные похотью, и они все трое улыбнулись ей в ответ.

Насыщение

– Укусила, укусила, укусила.

Три дня Агата ходила по городу влажная и облученная. Поцелуй или укус? Она не могла ответить себе на этот вопрос, однако уже трое суток она чувствовала распространение странного, гиблого вещества в своей крови. Это началось после позднего апрельского вечера понедельника. В тот вечер Агата задержалась на работе, она выходила из офиса последней, закрывая за собой двери здания на ключ. Прозрачные, еще прохладные сумерки уже медленно сгущались в темноту, и Агата чувствовала тревогу, управляемую легким ветром, ее глаза болели от нескончаемой работы с текстом, и знакомая улица и здания вокруг слегка пульсировали перед ней, как во сне или при сильном ударе. Она шла до остановки в абсолютной пустоте, будто всё