короткий и страшный озноб. Потом что-то изменилось, ей стало трудно скрывать свои чувства, а он, напротив, отстранился, обозначая установленные обществом границы. И тогда Агата немножко сошла с ума: везде ей виделась его худая сутулая спина, и где бы она ни была, она невольно искала глазами его. Все ее сны, зимние и весенние, были заполнены этим поиском, ей снилось, что его пиджак висит на стуле в ее спальне, и тогда она просыпается внутри сна и зовет его и ищет, и собственная квартира удлиняется перед ее глазами, она ходит из комнаты в комнату и не может найти его и тогда зовет его: «Борис, Борис».

К третьему курсу его охлаждение сменилось молчаливым сговором между ними, заключенным в особом доверии, в тайной близости на основе сходства. В близости без перехода границ. Агата не могла сформулировать то, что делало его понятным ей, всю его мимику, каждое движение его зрачков, и она знала, что также и сама была понятна и ясна ему, как может быть ясна, скажем, собственная сестра. Каждое лето в отсутствие занятий она томилась в мыслях о Борисе. Погружаясь в серебряную черноту подмосковной речки, она представляла себе его нервный и внимательный взгляд, гуляя в лесу, она мечтала о том, как покажет ему все тайные дороги и тропинки, пройденные ею в мыслях о нем, и тогда духи леса и зла не обещали ей ничего, кроме томления молодой крови.

Уже в аспирантуре, когда он поинтересовался, почему же она выбрала Байрона темой для своей диссертации, она неожиданно честно для себя самой ответила, глядя ему прямо в глаза:

– Потому что, по слухам, он имел связь со своей сестрой. Разве это не естественно – любить того, кто так похож на тебя?

– Совсем нет.

Он холодно улыбнулся ей тогда и вышел из аудитории. Но в оставшиеся два года его внимание к ней продолжало быть требовательным и деликатным.

И Агата отчетливо помнила свой последний сон о нем тогда, год назад, когда она защитила свою диссертацию. Ей снилось, что Борис протягивает ей руку посреди потоков света, таких белых и ярких, что во сне ей кажется, будто взорвалось солнце, лучи которого она теперь не смогла бы вынести, и вот во сне она дает ему свою руку, и он обнимает ее, и невообразимо яркий свет стирает их, как набросок.

И теперь Агата чувствовала, как голод с каждым часом, проведенным без сна, разрастается в ней, двигаясь от горла, точно лава, выжигая пищевод, превращая ее внутренние органы в пыль. Время стало для нее одновременно спрессованным и бесконечным, потому она уже не могла понять, сколько часов или суток прошло, когда посреди серой вечерней пыли ее молнией пронзила мысль о том, что Борис может быть сейчас в институте. И если прежде она не решалась на эту встречу, то теперь, конечно, можно было все. Через час, минуя коридор с потрескавшимися стенами, такими же, как в дни ее учебы, она увидела Бориса в пустой аудитории. Он совсем не изменился за этот год, и это сходство, так напугавшее обоих почти восемь лет назад, и все нити неотправленных сообщений и темных внутренних снов и голосов снова натянулись между ними. Агата подошла к нему и порывисто обняла.

– Почему такая холодная? – спросил он чуть растерянно, едва касаясь ее талии, преждевременно убирая руки в ответ на объятие.

– Разве холодная? – Агата улыбнулась, обнажая белые заострившиеся зубы.

Он посмотрел в ее жуткие глаза.

– Да, холодная, – ответил Борис.

– А преподаватель может выпить кофе с бывшей студенткой? – спросила Агата.

Вечная растерянность Бориса заполнила пространство вокруг них, и он робко кивнул:

– Ну конечно может, Агата.

Безразличное движение города перед их глазами, вена, пульсирующая на его шее, и их устрашающее и вновь обретенное сходство, непреодолимое даже в радужной оболочке глаз. Пустая кофейня, где Агата могла смотреть на него одновременно сквозь пелену голода и прежнего чувства, и его взгляд, проникавший в нее когда-то до самых косточек, до всех составных, и две чашки кофе, которые она тайком выблевала в туалете, не понимая больше вкуса этого некогда любимого напитка.

– Вы ведь проводите меня сегодня?

Борис снова согласился, чувствуя странную вину перед ней и глубоко спрятанное от себя самого желание.

Жертва, как преступник, всегда обречена возвращаться на место преступления. Они шли мимо тех самых гаражей, где с Агатой произошел сложно идентифицируемый эпизод. И вдруг ее сознание сорвалось с петель в темноту, и, прежде чем превратиться в голый инстинкт, она успела подумать, что любая история всегда повторяется дважды и в этот раз она не будет жертвой. И все мысли оставили ее, она впилась в губы Бориса, чувствуя, как вся ее прежняя горечь и жар перешли из низа живота и молочных желез в заострившиеся концы зубов. Отрываясь от его губ, Агата перешла к шее, очень медленно обвела языком сонную артерию и только затем, теряя самообладание, прокусила кожу и ощутила вкус его крови на своем языке. Борис не успел даже вскрикнуть, когда Агата снова притянула его к себе и ее смех разрезал тьму красным огнем на две части.

«Все в мире всегда происходит через кровь», – подумала Агата, целуя его похолодевшие веки и лоб, оставляя его, как много раз оставляли ее саму. И потом спустя несколько мгновений, двигаясь вперед сквозь уже родную тьму, она думала о том, что любовь – это насыщение.

Методика самоуничтожения

Желание быть убитой, уничтоженной на какой-нибудь автозаправке в спальном районе, первый ноябрьский снег, фантомная боль, словно после удаления «восьмерок», спустя год и память о нервной мимике его лица, смехе в вагоне метро и рассеченной до кости руке. Мария наблюдала весь этот родной в своем умирании вид из окон машины и ощущала речь того, кого она теперь не видела и не могла видеть, как некий навсегда исковерканный массив. И боль, которую она теперь чувствовала, осознавая всю неизбежность своих чувств к нему, как рану, как углубление в десне, познаваемое кончиком языка после удаления, извлечения зуба, и потом необходимость это углубление обрабатывать выжигающим сукровицу антисептиком, чтобы затем сплевывать содержимое раны в раковину. Вся мучительность этого процесса напоминала ей о вынужденном столкновении с самой собой в кабинете гинеколога или со своим ужасом, как в детстве в первую менструацию; вся эта нескончаемая ткань кровавого ущерба внутри ее небольшого тела также сообщала ей о его манере смеяться или, наоборот, смотреть в точку. И сейчас, когда