в правах факта и фикции. Достаточно послушать репортажи постоянно меняющихся корреспондентов на сравнительно недавно появившемся канале с англоязычным названием «Lifenews» (с недавнего времени «Life»), чтобы убедиться в этом.

Другая характерная черта постмодерна — ироничность, пародийность, ёрничество. Последнее время даже в новостных программах телевизионные сюжеты сопровождаются текстовыми названиями, носящими, подобно заголовкам «Коммерсанта», ироничный или комичный характер, что особенно нелепо выглядит, когда речь идет о событиях, где и юмор и каламбур неуместны.

Состояние языковой культуры тесно связано с состоянием общей культуры. «Сейчас во всем идет отрицательная селекция… Чем глупей, тем лучше, чем некрасивей, тем больше вокруг восторга… Какое-то упорное, целеустремленное движение вниз» [Гименеи 2003: Интернет-ресурс]. Во многом этот настрой на простоту, точнее на упрощение и вульгаризацию, создают некоторые программы телевидения и ди-джеи на волнах FM.

Слово во многом отражает изменение реальности. Наиболее наглядно это проявилось в появлении в русском языке огромного количества слов, заимствованных из английского языка. Отчасти это объясняется появлением в нашем быту зарубежных предметов и профессий, которых в России до этого не было; отчасти — желанием использовать использовать иностранное слово как эвфемизм, замещающий название явления, которое в русском языке несет негативную или не очень высокую оценку той или иной деятельности (киллер, рэкетир, риэлтер, дилер, рейдерство и т. п.).

Но часто использование иностранной лексики вообще нельзя объяснить ничем, кроме моды и подражания западным образцам. Непонятно, зачем вместо слова рискованный употреблять слово венчурный, вместо слова будущий — фьючерный, вместо прозрачный — транспарентный, локация — вместо объект, конклав — вместо группа и т. д.? Или зачем где надо и не надо использовать навязшие в зубах термины дискурс и контент?

Русский язык всегда отличала гибкость и избирательность. Он принял и адаптировал большое количество лексем, заимствованных из других языков. Но это были слова, которые органично вписывались в фонетический строй русского языка. Например, многие латинские слова (дом, луна, овин, ветер, пламя, канава, корпус, верный, стимул, диво, лепо, поганый и др.) вошли в русский язык почти в той же транскрипции, в то время как в западных языках они подверглись значительному фонетическому изменению. Произошло это, вероятно, потому, что эти слова оказались близки нашему, славянскому уху. Такие же вербальные единицы, как девелопер, супервайзер, мерчендайзер, думается, вряд ли войдут в широкий обиход.

Другой источник пополнения нашего словарного запаса — слэнговая лагерная лексика, которую порой можно встретить даже в речи чиновников и общественных деятелей. И это, вероятно, объясняется не только криминализацией общества, но и характерным для того же постмодерна отрицанием всяких норм и правил. Если при Петре Первом за неумеренное использование ненормативной лексики могли и казнить, то у нас долгое время шло обсуждение (в том числе и по телевидению) возможности использования мата, и самое примечательное, что наиболее активно за внедрение ненормативной лексики ратовала наша «передовая» интеллигенция, которая, очевидно, видела в этом высшее проявление свободы.

В языке отражается общее восприятие действительности. 15–20 лет назад широкое распространение получило словосочетание «как бы», очень точно выражающее неустойчивость и неопределенность реальности, что нас окружает. Мы как бы строили демократическое и правовое общество, как бы поддерживали малый и средний бизнес, как бы боролись с коррупцией и организованной преступностью, как бы радели об отечественной культуре и образовании. «Наше общество просто контужено массированной ложью. Она стала культурной ложью» [Кара-Мурза 2011: 93].

Словосочетание как бы стало также своего рода знаком раздвоенности восприятия, в котором уживаются образы реальные и виртуальные. В одной из криминальных передач, рассказывавшей о том, как две девочки лишили жизни старушку, одна из них спокойно произнесла в камеру: Мы как бы ее убили. Думается, что этот языковой ляпсус следует воспринимать как апофеоз виртуально-мифологического сознания, лишающего человека сочувствия, сострадания, умения представить себя на месте другого.

Девальвация слова происходит сегодня и по той причине, что в современной электронной журналистике царит многословие и празднословие. Поскольку эфирное время надо чем-то заполнять, бойкие ребята на радио FM с утра до вечера ведут опросы праздных слушателей по какому-нибудь совершенно ничтожному поводу, постоянно пытаются при этом развязно и не очень удачно шутить. На телевидении многие каналы заполнены однообразными разговорами и бесконечными перепалками, интервью, беседами, ток-шоу, и, возможно, прав С. Кара-Мурза [Кара-Мурза 2002], говоря о теории демократии шума, суть которой сводится к тому, что средствами массовой информации специально создается постоянное, без пауз, музыкальное и текстовое пространство для того, чтобы человек практически не имел возможности сосредоточиться и думать.

В учебниках по теле- и радиожурналистике говорится о том, что произносимые радио- и телерепортерами тексты по своему построению должны быть близки к разговорной речи. Но при этом журналистам не стоит забывать, что разговорная речь — отнюдь не синоним речи неряшливой.

Самым характерным проявлением языковой неряшливости в устной речи стала идеоматическая контаминация, когда тележурналист монтирует фразу, составляя ее из частей, взятых из разных устоявшихся словосочетаний: Я на своей практике не помню такого; Это занимает важное значение в; Одержали оглушительный успех; Нанесли убытки; Его сопутствовали неудачи и т. д. И даже по-прежнему живучи пресловутые играет значение и имеет роль.

Другое, более распространенное явление — неряшливость, неточность в формулировании мысли. Вероятно, потому, что для эфирного журналиста главное — побыстрее выдать информацию, он далеко не всегда заботится об элементарной грамотности в построении фразы: Вот чего не было точно — так это завистливых улыбок; Именно тогда началось восхождение звезды Бориса Ельцина; В простонародье эти трещины можно заделать так; Они трудолюбиво устраивают гастроли провинциальных театров; Тени прошлого еще не остыли; Она родилась дочерью лорда.

С предлогами наши журналисты тоже обращаются как иностранцы: Можно с уверенность считать, что…; Не было даже намека о возможности…; Президент подтвердил о том, что…; Сомневаюсь о том, что… и т. д.

Культурой речи не могут похвастаться и некоторые наши наши публичные персоны, приглашаемые на радио и телевидение: Оценив обстановку, была дана команда… (министр); Потоки грязи, раздававшиеся в мой адрес… (губернатор); Эти памятники охранялись очень плачевно (депутат Думы); Этот длинный коридор сыграл со мной определенную роль (директор НИИ).

Между тем давно замечено, что человек, который неправильно говорит, и мыслит соответственно. «Вернейший способ узнать человека — его умственное развитие, его моральный облик, его характер — прислушаться к тому, как он говорит. ‹…› Язык человека — это его мировоззрение и его поведение. Как говорит, так, следовательно, и думает» [Лихачев 1983:31–32]. Как бы мы ни умилялись простоте и забавным афоризмам В. С. Черномырдина, занимавшего в свое время пост премьер-министра, но ведь и экономику мы имели тогда такую же, как