Четверть часа шли они мимо этого лагеря военнопленных. Роберт Розен представил себе, сколько же эшелонов потребуется, чтобы доставить этих людей в Германию. Часть из них не выдержит дороги. А что будет с больными и ранеными? Мыслимо ли было разбивать такой лагерь для сотен тысяч людей? Гигантская цифра разрушала осознание происходящего и уничтожала любой признак человечности. Десятку людей можно помочь, но когда перед тобою сотни тысяч, то ты уже стремишься отвернуться от них. Люди погибают поодиночке, превращаясь в точку на местности, в песчинку на просторах пустынь. Кто будет их кормить? Они объедят все траву на полях, их будут гнать, как скот к рекам на водопой. Им придется переправляться через Березину, слава Богу, летом, когда на реке нет льдин. Если прольется ливень, то людское стадо будет изнемогать на полях, промокнув до нитки, и ждать солнца, чтобы высохнуть. На сотню тысяч у них нет ни одного зонтика. Время от времени кто-то из них умирает, когда же наступает ночь, то умирают многие. Так уж всегда бывает, что среди сотен тысяч часть из них умирает именно ночью. Когда дорога освободится от войск, то конвоиры прикажут пленным продолжить движение. Некоторые из них с повреждениями ног останутся лежать на месте, другие упадут от изнеможения в пути или же их просто не удастся добудиться. Что будет с ними? Может быть, подъедет карета Красного Креста и увезет их в госпиталь, где имеются белоснежные постели? Нет, на такую роскошь война не раскошеливается. Хищные птицы уже знают, почему они кружатся над этим лагерем бедствия.

Внезапно их обогнал грузовик с открытыми бортами, затем он остановился перед полем, на котором находились пленные, так что солнце осталось за его спиной. На его грузовой платформе была смонтирована кинокамера. Подъемный механизм установил ее на нужную высоту, чтобы открывался обзор на огромное поле и на копошившуюся саранчу.

— Улыбайся, Иван! — закричал один из конвоиров. — Ты ведь попадешь в германскую кинохронику.

Но так как пленные его не понимали, то он выстрелил в небо. Тогда они подняли головы, камера застрекотала, и германская кинохроника получила кадры большой победы под Смоленском. Ильза Пуш теперь также сможет удивляться во время своих регулярных походов в кино русским просторам и огромному количеству копошащейся саранчи.

— Это те, что уцелели, — сказал Годевинд во время марша. — Остальные лежат под землей и уже не в состоянии улыбаться перед кинокамерой.

Вечером Годевинд констатировал, что человечество состоит из тех, кто уцелел, однако большинство составляют не они, а те, кого уже больше нет. Никто его не понял.

Дневник вестфальца, 1812 год

Мы оставались в Орше шесть дней, пока не пришел приказ следовать за Великой Армией на Москву. Проводники нам не требовались, ибо дорогу указывали пустые, разрушенные деревни и брошенные жителями сожженные города, а также разбитые повозки, мертвые лошади и валявшиеся кругом трупы русских солдат, которые раздулись до неузнаваемости от жары. Из-за того, что следовавшие за авангардом войска не особенно стремились сохранить то, что им досталось в пригодном состоянии, не было ничего удивительного в том, что тот или иной дом становился добычей огня по чьей-то неосторожности или по злому умыслу.

Получив сверху приказ, наш отряд немедля отправился в путь. Господа офицеры замыслили устроить соревнование, желая узнать, кто первым увидит башни Кремля. К сожалению, на марш нам и лошадям почти не выделили пропитания, и мы были вынуждены совершать набеги, чтобы добыть себе самое необходимое продовольствие. Так я воочию столкнулся с мародерством. Поскольку наши запасы иссякли, командиры послали нас рыскать по стране и силой забирать продукты. На войне солдат не слишком задумывается над тем, как сочетаются справедливость и бесчинство. Это наглядно проявилось во французских кампаниях, где мародерство стало модным явлением. В таких рискованных и опасных делах солдата вдохновляет любая акция, связанная с новыми приключениями.

В один из дней был собран большой отряд, состоявший из французов, немцев и голландцев, с задачей добыть пропитание. Я тоже присоединился к нему с таким же умыслом. Французы полагали, что нам ничего не угрожает, так как после смоленского сражения русские, по всей видимости, отступили уже далеко. Как вдруг мы услышали пистолетные выстрелы. Наш передовой дозор несся нам навстречу с криком «Казаки!». Об обороне нечего было и думать, поскольку нас захватили врасплох. Поэтому мы бросились бежать, сломя голову, не имея даже времени оседлать лошадей. Я скакал на своей лошади, держа саблю в руках. Она неслась во весь опор, так что благодаря ее резвости мне удалось уйти от погони, в то время как казаки взяли в плен многих наших солдат. Практически без одежды вернулся я в свой лагерь. После этой неудачи господа офицеры решили направлять обозы на розыски продовольствия только под соответствующей охраной. Мы удалялись от основных дорог на шесть и более миль, углубляясь в непроходимую местность. Доставляли зерно, сено и солому на склады, которые устраивали в церквях, потому что они, по мнению Наполеона, не годились ни на что другое, как только служить пристанищем для лошадей.

Дневник Роберта Розена, август 41-го года

Мы шагаем по городу, который выглядит еще довольно сносно. На городской окраине отыскиваем себе пристанище в одном из домов, где живут хозяин с женой и тринадцатилетней дочерью. Кухня имеет дощатый пол, в комнате чистые постели, прекрасные картины, большое зеркало, как у нас дома. Мужчина показывает нам картины, которые он сам нарисовал. Он хочет продать мне «Березовую рощу». Конечно, если бы я завтра отбывал в отпуск, то, пожалуй, взял бы с собой картину, но как я смогу таскать всю войну эту «Березовую рощу»? Хозяева предоставляют в наше распоряжение свои кровати. Я не хочу заносить туда вшей, но ничего не поделаешь, нас заставляют ночевать в этих кроватях. Предварительно я устраиваю строевой смотр своим вшам и теряю дар речи после того, как выгребаю из свитера целых тридцать штук.

Утром мы видим, как какая-то молодая женщина прохаживается вокруг дома. Когда Годевинд выходит к двери, она хватает его за рукав, показывает пальцем на наш дом и шепчет: «Евреи… евреи». Годевинд посылает ее ко всем чертям. Даже наш сослуживец Пуш, который терпеть не может евреев, находит этих людей порядочными. Когда мы прощаемся, еврейка дает нам в дорогу немного хлеба. Мы дарим хозяйской дочке одну рейхсмарку.

Сегодня днем в нашу комнату зашла женщина, которая спит в другом конце принадлежащего ей дома, чтобы удостовериться в наличии своих коробок и чемоданов. Она подняла ужасный крик, так как исчезло ее белье. Вновь все было отнесено на счет немецких солдат, но зачем нам ее белье? Беженцы, которые здесь скитаются, также не стесняются грабить. Несмотря на то что наши патрули делают обход, ищут и привлекают грабителей к принудительным работам, проку от этого бывает мало.

Молодая женщина, в чьем доме мы спим на полу, родила два дня назад младенца. Но она уже вновь на ногах. Хозяйка рада бы приготовить нам ужин, но у нее нет даже картошки. Ночью ребенок плачет.

Мы занимаем дом, в котором живет женщина со своим сыном. Вид у нее довольно озлобленный. Несколько наших солдат как дикари набросились на сливовое дерево, обломав даже ветки. Женщина ругается. В комнате спят семеро солдат, другим места уже не хватает. Поэтому мы относим солому в хлев и устраиваемся там на ночлег. Женщина вбегает к нам, крича, что это место предназначено для ее коровы. Она в такой злобе, что брызжет на нас слюною, но мы же не можем спать под открытым небом лишь потому, что ее корова должна занять свое место в хлеву. На следующее утро она настроена уже более миролюбиво, варит нам картошку и угощает помидорами.