Я готов отблагодарить Вас за это.

С нижайшим поклоном

Всегда преданный Вам

И.Г. Тиниус.

Однако, не очень-то полагаясь на выдержку и обязательность представителей рода Адами, Тиниус обратился с аналогичной просьбой и к дьячку по фамилии Ветцель.

Милостивый государь!

Вы наслышаны о бесчестном оговоре, жертвой которого я стал. Дабы развенчать сию клевету, мне необходимо содействие порядочного человека. Хотя у меня касательно первой половины часа девятого в связи с пресловутым убийством Кунхардт имеется свидетель, мне необходим и второй надежный очевидец. Прошу Вас засвидетельствовать, что Вы видели меня в означенный час в одном из переулков ближе к центру города в обществе студента Адами. По поводу того, был ли я в пальто в тот день или же без него, будет зависеть от показаний Адами.

За это обещаю вознаградить Вас по достоинству.

Преданнейший Вам

И.Г. Тиниус.

Любезный друг!

Если случится так, что припомнится история со Шмидтом — о которой лучше и не у поминать вовсе — и если о ней станут расспрашивать магистра Хейнриха, то ему следует повторить то, что я писал ему в запечатанной записке, ибо все было в точности так, насколько мне помнится, так что на том и договариваемся с Вами.

Ваш И.Г. Тиниус.

Все эти тайные послания были перехвачены и, став достоянием суда, обернулись уликами против Тиниуса, которому теперь можно было предъявить обвинение и по делу об убийстве Шмидта, чего, не выдай Тиниус сам себя, не произошло бы. Так и не дождавшись от него признания себя виновным, суд второй инстанции предъявил Тиниусу неопровержимые улики и, учитывая длительный срок расследования, а также преклонный возраст обвиняемого, приговорил Иоганна Георга Тиниуса к двенадцати годам тюрьмы. И в 1823 году почти шестидесятилетний Иоганн Георг Тиниус начал отсчитывать свой срок.

Вне всякого сомнения, именно умение приспосабливаться к обстоятельствам спасло его, ибо в противном случае ему ни за что не перенести столь продолжительное отсутствие книг. Бывало, он, лежа на жестких нарах, часами перетасовывал события и факты, хранившиеся в неисчерпаемых закромах его памяти. По утрам он неутомимо и сосредоточенно записывал на крохотных листочках бумаги, предоставляемых ему администрацией тюрьмы, книги о последних событиях. В тяжеловесном стиле оргиастической пляски перо выписывало строки; временами, будучи захвачен ритмом, Тиниус даже притопывал, обозначая его.

Однажды, когда он особенно увлекся, сосед из соседней камеры, которого Тиниус знал лишь по мясистым лапищам, видя их каждый раз, когда ему удавалось чуть просунуться наружу сквозь зарешеченное тюремное окно, осведомился насчет мелодии. Тиниус, который за первые десять месяцев изоляции и словом ни с кем не перемолвился, с удовольствием разговорился с ним. Оказалось, что этот ученик мясника (прошу вас, забудьте о ваших предрассудках) весьма жестоко разделался со своей женой, посему ни на какое снисхождение рассчитывать не мог. И разве мог такой человек, как Тиниус, не поделиться своим богатым опытом? И разве мог устоять перед искушением насолить судейским?

В Тиниусе погиб блестящий адвокат. И он, специально ради возможности беспрепятственного общения со своим подзащитным, измыслил секретный язык перестукивания, с которым ознакомил соседа. При этом он изловчился вплести сообщение в мелодию походной песни, которую напевал, чтобы ввести в заблуждение охранников.

Изобретенный Тиниусом алфавит представлял собой различную для каждой буквы комбинацию точек и тире.

Первая порция личного опыта выглядела так:

Н-е-п-о-д-к-у-п-а-й-т-е-с-в-и-д-е-т-е-л-е-й

А определяющей стратегией (постарайтесь припомнить самую примитивную мелодию) должно было стать следующее:

П-р-и-д-е-р-ж-и-в-а-й-т-е-с-ь-с-в-о-и-х-п-е-р-в-ы-х-п-о-к-а-з-а-н-и-й

Неотесанному соседу понадобился не один день для освоения столь премудрой азбуки. Иногда Тиниус передавал сообщение, просто прибегнув к знакомой мелодии, если охранники резались в карты у себя в каморке. Снова распелся, констатировали они, неизящно шлепая засаленными картами по столу. Недоучка-мясник, чьи способности выходили за рамки средних, расстался с Тиниусом и с тюремной камерой спустя шесть лет. Избавившись и от жены, и от хлопот, он тут же сел на поезд, доставивший его в портовый город, где он первым же пароходом направился в Америку, а там, ознакомившись с неким Сэмюэлом Морзе, сбыл ему азбуку Тиниуса за сумму, хватившую ему на два ужина. Тиниус же оставался в камере еще пять лет; дописав свои романы, он стал дожидаться дня, когда и он сможет выбраться наконец из своей шкатулки. (Не знаешь даже, что в нем вызывает большее восхищение — то ли самоотверженная отзывчивость, то ли граничащая с гениальностью изобретательность — ну, разве не саксонский Леонардо? — или же его воистину безграничная памятливость? Лично я просто не знаю.)

В этом смысле сладострастие — опыт от начала до конца. Опыт, который не ограничишь рамками одного понятия, опыт, так и остающийся опытом.

Эммануэль Левинас

Фальк Райнхольд сидел в своей забитой книгами комнатенке. Лишь сквозь пару узеньких щелочек — нарушение звукоизоляции — сюда долетал гул воспоминаний о внешнем мире. Райнхольд уже не воспринимал его. Все внешние раздражители обходили центры восприятия. Даже желудок его давным-давно ретировался в мозг за ненадобностью — Райнхольд питал организм главным образом духовной пищей, да и та отягощала разум подобно чересчур жирной рыбе. То, что могло бы ублажить тщеславную публику, Фальк игнорировал. Так что приходилось держать строжайшую диету. Зато он безо всяких ограничений всасывал тексты Тиниуса и других и свернутой бумагой, как мухобойкой, прихлопывал события во внешнем мире.

Фальк Райнхольд искал в тексте скрытые ориентиры, сказанное в невысказанном, посему он вгонял в компьютер все, дотошно отслеживая миграции текста, ясно сознавая опасность распылиться по всему тексту.

Фальк уже давно утратил интерес и к себе, и даже к самому Тиниусу, теперь на первый план выступило наслаждение от самих текстов. Ощупывая написанное, он уже не сносился с Тиниусом, не прислушивался к голосу самоцензуры. Нежно прикасаясь к текстовым сочленениям, он ласкал эти нередко пораженные подагрой суставы текста. Здесь и свершилось открытие для себя медлительности: в нежном ощупывании шрамов, родинок и иных шрифтовых отметин. И потом, после предварительных уласкиваний, иногда внезапно и происходило объятие со сладострастным исходом. В безднах плотского нежничанья и текст, и читающий его утрачивали свою истинность. И тот, и другой, уподобляясь умалишенным, погружались в любовные игры. Сплошные чувственные наслаждения, до полного погружения Фалька Райнхольда в текст и утопления его в нем.

Фальк Райнхольд, на первый взгляд бесплодный, производил на свет один текст за другим. Его жажда текстов, его неутолимая страсть к ним, неиссякаемая жажда соития каждый раз воплощалась и в новейшем текстовом образе. И сегодня. Новый текст являл собой Фалька Райнхольда и в то же время не был им. И он, и не он. Будучи не в состоянии объяснить себя посредством обращения к себе, Фальк в сладострастии чтения произвел на свет детей. Девятерых. И никаких тебе набивших оскомину повторов, а каждая новая одурь, каждый новый экстаз предшествовали появлению странным образом знакомых и в то же время неизвестных образов. И всегда образ этот в чем-то повторял Фалька, а в чем-то нет, однако, вглядевшись в жестикуляцию этих текстов, он узнавал в них себя.