И менее всего обращая внимание на стилистические огрехи, он следующим образом завершил свои мысли: «Но их затея не удастся. Слишком поздно. Проснулся рабочий мир. И… будут раздавлены гады буржуазного мира мировой революцией».

…На Западе все больше поднимался шум в связи с арестом Локкарта, писали о «тяжкой участи английского дипломата», которого «подвергают пыткам». В ВЧК прибыл шведский генеральный консул Аскер.

Не садясь на предложенный ему стул, в официальных выражениях Аскер стал заявлять, что он уполномочен своим правительством и т. д., призывал к гуманности в отношении к «терпящему превратности» английскому дипломату и перешел к чтению ноты с угрозами сэра Бальфура, тогдашнего министра иностранных дел Великобритании. Петерс шведа прервал и сказал, что Аскер обращается не по адресу: ВЧК не уполномочено представлять Советское правительство. Незачем и зачитывать ноту — она напечатана в «Известиях». Угрозы на нас не подействуют! Если Аскер желает повидать Локкарта, то препятствий к этому нет!

В тот же день швед встретился с Локкартом — увидел просторные комнаты, чистые полы и окна (уборку делали люди из конвоя) и вынужден был признать, что слухи о тяжелой участи Локкарта ни на чем не основаны. А сам Локкарт записал: «Он убедился в том, что я не голодаю и не подвергаюсь никаким мучениям; сообщил мне, что в моих интересах делается все возможное, и простился». Ничего другого он записать и не мог, ибо за день до этого в его блокноте о Петерсе уже были такие слова: «Он относился ко мне с чрезвычайной любезностью, справился несколько раз о том, как себя держит стража, доходят ли до меня регулярно Мурины письма и нет ли у меня каких-либо жалоб».

Когда же на следующий день после посещения Аскером ВЧК англичанин прочитал в газетах о том, что он, Локкарт, лично опроверг дикие слухи, распространяемые буржуазной печатью, и подтвердил шведскому генеральному консулу, что обращение с ним не оставляет желать лучшего, Локкарт был в бешенстве. Констатировал: «Что не могли сделать сами большевики, за них сделал английский дипломат со своим признанием — я, тупица, — дав все данные о том, что вовсе не нахожусь в опасности!»

БУДНИ. I

В одну ночь, когда Петерс уже с блаженной мыслью поглядывал на диван с серым одеялом, ему принесли найденные при обыске бумаги. Среди них он увидел несколько страниц, вырванных из книги. Он узнал эти страницы — они были из первого тома романа графа Толстого «Война и мир», то место, где рассказывалось о князе Андрее, лежавшем тяжело раненным под голубым небом Аустерлица. Писатель-граф Петерса не особенно привлекал. В память врезался разве только первый бал Наташи Ростовой. Скучно-дидактические же поучения графа, его рассуждения о некоем роке Петерсу казались и успокаивающей, и устрашающей молитвой. Петерс предпочитал сурово-открытого Некрасова, хотя и его он теперь читал редко: сразу Петерсу вспоминались лондонские дни, его комната, камин, жена Мэй, дочка — да, это были тяжелые думы…

Углубившись в вырванные страницы из Толстого, Петерс удивился тому, что князь Андрей «думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никак не мог понять значения, и еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих». Читал ли Петерс раньше эти строки, он не помнил, но сейчас он никак не мог согласиться с толстовскими суждениями. Петерс мог сказать и для чего живет, и как согласен встретить свой конец, если революции нужна его смерть.

Забыв, что собирался предаться сну, Петерс как-то машинально взял страницы Толстого, пошел к Дзержинскому. У последнего разговор наверняка склонился бы к «Фаусту», но Петерсу просто захотелось сказать, какую удивительную неправильность нашел он у Толстого. Во дворе проурчал мотор «паккарда», автомобиль выкатился на улицу, аккуратный и терпеливый Сергей Тихомолов повез Дзержинского домой (Дзержинский недавно получил комнату в Кремле, в Кавалерском корпусе и теперь редко ночевал в своем кабинете за перегородкой). «Бензина в Москве практически нет, а Сергей исправно ездит. Мудрит над какими-то смесями, — уважительно подумал Петерс, глядя в окно на темную Москву и удаляющиеся огоньки машины. — Без горючего и ВЧК работать не может!»

Петерс не мог уснуть. Мучили мысли — мысли о том, что он делал, во что верил, чему преклонялся. Он жил в мире опасностей, засыпая в тревожных снах, в них переживал разорванные ночи, ночи ВЧК, ночи России… Толстой утверждает, что никто из живущих не поймет смысла жизни, смысла смерти. Так ли это? А может быть, думал Петерс, надо повернуть к другой жизни, покончить с ничтожной, какой она была доныне, приниженной? Толстой почувствовал бесполезность жизни целого класса дворян, живших бессмысленно и делавших все более бессмысленной жизнь других, обобранных ими до нитки, забитых ими, задавленных подневольным трудом крестьян. Поэтому все то, что признавалось величием, тоже оборачивалось ничтожностью. В этом граф, пожалуй, прав, смягчился Петерс.

ВЧК работала с «материалом», который давала ей враждебная среда — этот источник «шпионства, всякой помощи капиталистам» (Ленин). Белоофицерские дивер-сайты, участники враждебных организаций монархистского направления, дипломаты-заговорщики, анархисты и бандиты, налетчики и спекулянты — все они проходили через ВЧК, бывали у Петерса. Он помнил слова, сказанные В. И. Лениным, что мы не боимся капиталистов, всяких шпионов и спекулянтов: «Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим». Петерс делал сейчас, пожалуй, самое трудное и самое осмысленное — из ада и грязи мира, потрясающей несправедливости, где сама жизнь теряла всякий смысл, он спасал то, что еще могло жить, должно было жить. Главное — сделать жизнь такой, чтобы нормальный человек мог ее полюбить. Тогда будет и смысл в жизни.

Борьба ВЧК против носителей смерти, борьба за жизнь народа приобретала особую ценность. В Россию приезжал англичанин Бертран Рассел, позже знаменитый философ. Он увидел Ленина, ездил по разрушенной стране и вынес впечатление, «что если бы России дали жить в мире, то могло бы произойти поразительное ее индустриальное развитие, которое сделало бы ее соперницей Соединенных Штатов. Большевики являются во всех своих целях сторонниками индустриализации; им нравится все в современной индустрии, кроме чрезмерных прибылей капиталистов». А Россию ее враги за все это хотели вернуть снова в рабское положение!

…Этот разговор, кажется, произошел в одну из последних встреч Петерса с Локкартом, когда англичанин все еще находился в «кремлевском заточении».

Петерс:

— Зашел к вам узнать, господин Локкарт, нет ли у вас каких-либо просьб, жалоб. Мы готовы содействовать вам всем, что в наших силах.

Локкарт:

— Спасибо. Вы очень внимательны.