Единственное, что слегка путало карты, – это непроизносимая, с кучей согласных норвежская топо- и антропонимика; но фильм попал к нам транзитом через англоязычные страны, где Перенакосьвыхухоль переименовали без нас: деревня Питклиф (тоже мне название для норвежской деревни!) в оригинале звалась Флеклюпа, Санни Крякворд – Суланом Гюндерсеном, а Густолип – Рудольфом Блюстрюпмуэном. Только Теодора не тронули – и то славно. А когда на доске печати среди «Монда», «Стампы», «Дагбладет» и «Ди Вельта» Санни встречает логотип «Правды» с заголовком «Повышать ответственность соревнования» – тает даже ледяное сердце синефила.

Польша нашей не была сроду, хоть и суетилась под Россией века эдак два. Польский гонор, польский блеск, польское самосознание внушали интеллигенции робость, а массам ехидство: поляки-вояки, знаем-знаем. Она и сейчас многим представляется карликовой, хотя с отжатой Западной Украиной, Белоруссией и Виленским краем становилась крупнейшей страной Европы – с соответствующим понтом и претензией.

Губил, как всегда, к одиннадцати туз: шляхетское чванство и демократизм. Едва оперившись, Польша тотчас шла войной на соседей и мигом спускала все – ибо победу приносит железное единоначалие, а у них даже король был выборный. Воевать не умели – травить о войне умели лучше всех на свете. Живопись, книги, кино – от орлов с крестоносцами в глазах рябит. Все красавцы, все таланты, все поэты и великие рыцари.

Да уж, говорил предводитель дворянства Воробьянинов. Да-а уж…

Но паненки, но обхождение, но грация и легкость, которых так не хватало нам, пленяли образованное сословие и рождали секту тайных полонофилов в самом сердце империи. И опять всего-то было ничего до победы изнутри – но поляки, переходя в русское подданство и веру, становились истовыми русаками и преумножали славу странноприимной, а не исторической родины. Янковский, Белявский, Высоцкий, Костолевский, Рокоссовский, Дзержинский, Малиновский на фронтах и подмостках добивались всего, что не выгорало по-настоящему дома. И в Польше служили, и в Польше играли, и Польшу превозносили изо всех сил – но все равно были славой настоящей державы, а не открыточного королевства.

Страна так и осталась образом, чудесной картинкой, ослепительным фантомом. Все в ней выдумка: вальсы, религия, вавельский дракон, краковский трубач, четыре танкиста. Дивной фантазией полнится кино: гангстеры-амазонки-сокровища.

Умеют, черти, себя продать, спору нет.

Польша, 1972. Anatomia milosci. Реж. Роман Залуский. В ролях Барбара Брыльска, Ян Новицкий. Прокат в СССР – 1973 (36,8 млн чел.)

Похоронив нелюбимого мужа, реставратор Ева на вернисаже как-то раз встречает архитектора Адама и впускает на ясный огонь. Месяцами они вместе спят, врозь курят, заглядывают в чужие карты и спрашивают у осени, иметь или не иметь.

Брыльска, как и в предыдущих фильмах, еще каштаново-рыжая, что выглядит слегка чрезмерно: ей идут сдержанные тона. Новицкий, как большинство польских романтических героев, иногда носит очки: интеллект есть неотъемлемая черта польской мужественности. Имена Адам и Ева, обиходные в Польше, не режут слух и не взывают к плоскому плодоовощному юмору. Люди просто живут, просто ездят на машине, иногда вместе тяжело дышат под Баха и Словацкого; но это до нас уже не доехало, просеялось по дороге.

Странно: фильмов про мужчину и женщину в мире довольно мало, несмотря на спрос. Просто мужчину и женщину, случайных взрослых любовников, легких на секс, но крайне робких на подлинное сближение. С приглушенными возрастом, но оттого не потерянными чувствами. Без горящих глаз, друзей-конфидентов, неуместного, хоть и драматургически продуктивного вмешательства старших родственников. Без частого употребления слова «любовь» (жаль, что прокатные интересы требуют выноса его в заголовок). С уже хорошей одеждой и пока не стыдной наготой. С особой мягкостию лет и внезапным пробоем на слезы. С тапочками. Обязательно с музыкой. Ну, «Еще раз про любовь», ну, «Осень», ну, собственно «Мужчина и женщина». Даже «Ирония судьбы» не в счет: там как-то слишком много мам и не хватает постели, к которой шло, но опять встрял Ипполит. Негусто – несмотря на вселенский успех перечисленных. Всегда трогает, когда двое выключают свет, продолжая звать друг друга на «вы». И утром стесняются.

У нас фильм бы смотрели за одно название – как и случилось. «В России всю анатомию сразу состригли в корзину», – ехидничала Брыльска в юбилейных интервью. Сцена, с которой начиналось знакомство, и впрямь была довольно рискованной: актриса-католичка, позволившая партнеру зарыться кудлатой головой себе промеж коленок, явила себя дамой самых передовых взглядов и вправе рассчитывать на сохранность удостоверяющего документа.

Но и без того было что заценить. В стране, где киношные 30-летние вместе ходили в театр и к друзьям с бутылочкой, но никогда вместе не завтракали, особо впечатляла будничная вольность внебрачных отношений. Рестораны с цветами. Евина роспись костела. Уик-энды в горных отелях, где без помех селят незарегистрированных. Наряды ББ-2: казалось, за фильм она сносила полную коллекцию Дома моделей осенне-летнего сезона. Красный клеш, водолазка и шарф под смушковое серое полупальто. Желтая блуза с алым поясом под белую мини. Черный в мелкий горох пиджак с белым галстуком и такой же юбкой. То, что считалось в России криком закрытых показов, там носили на работу. Женщины курили, не слыша попреков будущим потомством. По выходным дулись в преф с женатыми друзьями. Ужинали с вином.

Не следили, короче, за моральным обликом.

Облик нравился.

Польша, 1977, в СССР – 1978. Bolek i Lolek. Мультфильм. Реж. Владислав Негребецкий. Прокатные данные отсутствуют.

Филеас Фогг завещает кучу денег добровольцам, готовым повторить его кругосветный вояж. Практичные и романтичные, как все поляки, Болек и Лёлек бросаются в гонку за деньгами и за запахом тайги.

За трэш-экзотику в восточном блоке отвечали поляки. За стетсоны, зюйдвестки, джунгли-прерии, агатовых кобр и сокровища Агры. За гризли, хинди, зомби и колибри. Редкое сочетание идеализма с материализмом позволяло сынам Вислы и поймать мечту за хвост, и сделать на этом разумный гешефт. Лучше них согнать в одну маленькую таверну ковбоев Гарри, красоток Нелли, капитанов, обветренных, как скалы, антилоп-гну и танго цветов мог только самострочный дворовый шансон. Серия мягких книжек о Томеке у истоков Амазонки или фильм «Заклятие долины змей» были эрзац-классикой, кожзаменителем категории Б, а Болек с Лёлеком – копией копии для дошкольного возраста. Облегченная детсадовская версия взрослой имитации довольно дешевого оригинала строилась по формуле «Так мы до мышей дотрахаемся» – Болек и Лёлек теми мышами и были. Глазки-точечки, ротик-скобочка, носик-прыщик и разные макушки довершали портрет. Однако русскому зрителю в его культурном гетто чудовищно не хватало иного, чужого, заграничного – и он с некоторым подобострастием любил ассимилированных иностранцев: Дина Рида, Саманту Смит, Комаки Курихару и Штирлица (да, Штирлиц был любим именно как русифицированный иностранец – недаром его помнят под чужим именем), а также прибалтийский акцент и Болека с Лёлеком. Представить на секунду, что героев этих ходульных мультов зовут Коля и Петя – и конец очарованию, один поточный рисованный примитив с бедноватой выдумкой. Но под своими именами они блестели, как цветная фольга с конфет «Грильяж», разглаженная ногтем указательного пальца и спрятанная в заветную шкатулку из-под сливочной помадки.