Фальк заметил на лице своего слушателя улыбку, но ему, конечно, было непонятно, что могло ее вызвать. Гертер же вдруг на минуту представил себе, какие книги они могли вытряхивать у окна: хлопали Шопенгауэром по Гобино, Ницше — по Карлу Мею, Хьюстоном Стювартом Чемберленом — по Вагнеру…

— В испуге мы смотрели друг на друга, — продолжил свой рассказ Фальк, и в его глазах промелькнул все то же страх, который он впервые испытал больше чем пятьдесят с лишним лет назад. — Потом, видимо предварительно переговорив с Миттельштрассером, наверх поднялся Борман. Даже не знаю… но уже топот его сапог по ступенькам лестницы сказал мне, что что-то не так. Шаги были тяжелые, словно он сам себя о чем-то уговаривал. Даже Штази и Негус почувствовали недоброе и начали лаять. «Боже мой, — ахнула госпожа Кёппе, — что бы все это значило?» Войдя, он принял стойку «пятки вместе — носки врозь», выкинул вперед руку в знак приветствия и гаркнул: «Хайль Гитлер». В Бергхофе это было не принято, и мы в ответ лишь что-то пробормотали в том же духе. Только Зигги смотрел на него большими глазами, не отрываясь. Борман, не снимая фуражки, воззрился на госпожу Кёппе, которая все сразу поняла и вышла из комнаты. Затем он объявил фрейлейн Браун, что в эти тяжелые дни фюрер выразил желание постоянно видеть ее рядом с собой.

— У нас камень с души свалился, — продолжала Юлия, — лицо фрейлейн Браун просияло. Она спросила, когда ей предстоит отправиться в путь. «Немедленно, — ответил Борман, — внизу ждет машина, которая доставит вас в аэропорт Зальцбурга. Там уже подготовлен вертолет». — «А как же Зигги?» Я до сих пор вспоминаю этот ее вопрос. «Зигги тоже едет, вместе с Ульрихом и Юлией?» — «Нет, — ответил Борман, фюрер распорядился, чтобы он оставался со своими приемными родителями в Бергхофе. Вольфшанце — неподходящее место для ребенка, кроме того, находиться там опасно, это слишком близко к линии фронта».

— В ней конечно же боролись противоречивые чувства, — продолжал рассказ Фальк, но в то же время она знала, что с решением Гитлера не поспоришь. Борман по-прежнему не двигался с места. Фрейлейн Браун он сказал, чтобы она немедленно шла укладывать вещи, а мне лаконично бросил, что вскоре мы переговорим отдельно. После чего развернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Чемоданы, которые однажды увозили из Бергхофа пустыми, теперь заполнялись до отказу — занималась этим в основном Юлия. Она рассказала, что фрейлейн Браун сидела на краю кровати, обняв за плечи Зигги, а тот тем временем забавлялся маленьким компасом. У нее в глазах стояли слезы, она все повторяла, что часто будет приезжать и навещать его. Он, похоже, не понимал, из-за чего так расстраивается тетя Эффи, она ведь ехала к дяде Вольфу, который в это время вел войну. «Потом, когда я буду большой, — заявил он однажды, — я сам буду вести войну». Шеф, услышав эти слова, смеялся до слез.

Фрейлейн Браун позвонила своим родным в Мюнхен, зная, что, как только она попадет в Вольфшанце, их связь с ней прервется. Чуть позже все собрались в зале; подошла и госпожа Борман со своими детьми — Борман всегда оставлял семью на Оберзальцберге, чтобы самому беспрепятственно ухлестывать в штаб-квартире за уборщицами и секретаршами. Простились сдержанно. Юлии и Ульриху пожали руку, Зигги поцеловали в лоб, даже терьеров и тех расцеловали, а потом все дружно махали, собравшись у парадного выхода, пока она усаживалась во вторую машину, в которой, помимо шофера, ехал в качестве сопровождающего один из гестаповцев.

— Через час, — рассказывал Фальк, — появился адъютант Бормана и доложил, что рейхсляйтер ожидает меня в своем шале.

— Сама не знаю почему, — сказала Юлия, — но я вдруг почувствовала, что на небе светились тучи. Я прошла с Зигги в его комнату, весь пол в ней был уставлен солдатиками, которые шли на штурм. Как сейчас помню, он еще сказал: жаль, что у него одни только немецкие солдаты и нет русских, чтобы их победить, но такие, увы, в магазине не продавались. «Ведь, не имея потивника, невозможно проиграть».

Гертер невольно подумал о Марниксе. Тот тоже мог бы сказать такую фразу, но, дитя своего времени, он играл уже не в статичных солдатиков, а в компьютерные игры, цель которых — уничтожение зримого противника. Гертер, который был на одиннадцать лет старше Зигфрида Фалька, он же Браун, он же Гитлер, перед войной сам играл в солдатиков, в таких же, в немецкой военной форме, но никогда не испытывал нужды во вражеском войске. Наверное, для него важна была не игра в сражение, а постановка драматических живых картин, он чувствовал себя не генералом, а, скорее, режиссером. Возможно, театрал Гитлер, мнивший себя величайшим военачальником, на самом деле просто разыгрывал батальные сцены, только не с оловянными солдатиками, а с живыми людьми.

До виллы Бормана ходу было не больше пяти минут пешком, она была не такая просторная, как Бергхоф, но больше шале Геринга. Солнце освещало пригорок, на который он поднимался, садовники косили траву, в гуще деревьев пели птицы — сплошная идиллия, если б не доносившийся из — под земли стук десятков пневматических молотков. У него тоже на душе было неспокойно, но о чем, собственно, он мог беспокоиться? Никто ведь не совершил никаких проступков? Когда слуга Бормана открыл дверь и впустил его внутрь, до него откуда-то из дальних комнат донеслись смех и голоса детей Бормана. Рейхсляйтер стоял в своем кабинете, чуть расставив ноги и уперев руки в бока. «Фальк, — произнес он, — я буду краток. Держите себя в руках». Рассказчик на мгновенье умолк. Он стал еще меньше ростом, наклонил голову и потер обеими ладонями лицо. Наконец сдавленным голосом он произнес:

— Борман сказал: «По приказу фюрера вы должны убить Зигфрида».

Гертер открыл рот. Куда он попал? Нет, не может быть! Он услышал, как заплакала, уткнувшись в носовой платок, сидевшая рядом с ним Юлия. Значит, в конце концов все так и случилось? Заметив, что Фальк смотрит на Юлию, он встал со своего места и, сделав безмолвный жест рукой, предложил поменяться местами. Фальк сел рядом с Юлией на диван, накрыл своей рукой ее руку, а Гертер, опустившись в маленькое кресло, почувствовал, как оно нагрелось.

— Я не верю своим ушам, — сказал он. — Вам было приказано убить Зигфрида? Зигги, сына Гитлера, от которого он был без ума? Но, Боже мой, почему?

— Я до сих пор этого не знаю, — сказал Фальк. — Я словно разом весь заледенел. Когда ко мне вернулась речь, я, конечно, задал этот вопрос, но Борман в ответ прорычал: «Приказ не обсуждается, Фальк, а дается. Фюрер ни в чем не обязан перед вами отчитываться». Я понял, что спорить дальше бессмысленно. Шеф принял свое необъяснимое решение, и, значит, так тому и быть. Вы, наверное, знаете, что приказ фюрера в ту пору в самом буквальном смысле имел силу закона. Но я все-таки осмелился спросить, какие будут последствия, если я откажусь.

— И что он сказал? — нетерпеливо спросил Гертер.

— Он ответил, что Зигфрид все равно умрет, потому что приговорен к смерти. Что это окончательно. Фюрер никогда не пересматривает своих решений. А нас с Юлией отправят в концентрационный лагерь, и что нас там ждет, нетрудно себе представить. «Если вы любите свою жену, — сказал он, — пожалуй, разумнее будет не отказываться».