В том же 1962 году, когда я потеряла в родах своего ребенка, мой сын Саша закончил школу и поступил учиться в Московский энергетический институт (МЭИ). О перипетиях его поступления в вуз стоит рассказать, так как они характерны для того периода. Саша был если не самым способным, то уж во всяком случае самым прилежным из моих троих детей. В школе учился прекрасно, отличался успехами, особенно по таким предметам, как физика и математика, и задолго до получения аттестата зрелости решил, что будет пытаться поступить на физический факультет МГУ. Все знакомые советовали мне отговорить его от этой затеи. Тогда, правда, было уже не сталинское время, но для евреев по-прежнему многие учебные заведения или отдельные факультеты оставались закрытыми, хотя теперь это зависело в основном от местного руководства. Ну а о декане физфака было известно, что он евреев не любит и не принимает. Но Саша упорно стоял на своем, а я не хотела на него давить.

Сдавать надо было два письменных экзамена — математику и сочинение — и три устных — математику, физику и химию. Все знали, что главный отсев происходит на письменном, очень сложном экзамене по математике, после которого практически не остается конкурса. Так же и в том году, вначале было по восемь кандидатов на место, а после письменной математики осталось 1,1. Согласно заведенному порядку, письменную работу абитуриенты не подписывали своей фамилией, а ставили порядковый номер. И через несколько дней приемная комиссия вывешивала список допущенных к дальнейшим экзаменам. Саша решил все задачи, вернулся домой гордый и довольный, смеялся над моими опасениями. Действительно, в назначенный день он обнаружил свою фамилию в списке выдержавших первое испытание абитуриентов и двумя днями позже, уверенный в себе, отправился на устный экзамен по той же математике. Вернулся он через несколько часов, бледный как полотно. Я выбежала ему навстречу в переднюю, но он прошел мимо, бросив только: «Я провалился», и заперся в ванной. Взволнованная и испуганная, я долго стояла у двери, умоляя его открыть, наконец он вышел, вытирая слезы. Оказалось, что он правильно ответил на все вопросы билета, но экзаменатор его никак не отпускал, задавал все новые вопросы, а затем предложил решить очень сложную задачу. Саша сказал, что над такой задачей ему необходимо подумать, на это экзаменатор заявил: «Думать надо было раньше, теперь ты должен отвечать», — и поставил ему двойку. Саша был совершенно убит таким неприкрытым издевательством и поначалу слышать не хотел о том, чтобы попытать счастья в другом учебном заведении (экзамены в МГУ проходили в июле, во все же остальные вузы — в августе). Наконец он дал себя уговорить, подал документы в МЭИ, сдал прекрасно и был зачислен. Любопытно отметить, что еще через несколько лет в МЭИ тоже начисто перестали принимать евреев. Саша защитил диплом в 1967 году, но душевная травма, полученная в МГУ, не давала ему покоя настолько, что в начале 1970-х, уже довольно давно работая программистом, он добился приема туда на специальный математический факультет для лиц с высшим инженерным образованием и окончил его. Я же до сих пор убеждена, что именно потрясение, пережитое на приемном экзамене в 1962 году, стало первым стимулом для его принятого впоследствии решения покинуть эту страну.

В 1966 году Саша женился и переехал жить к жене. В январе 1967 года у них родилась дочь Мария, Маша, и, таким образом, у меня появилась внучка всего на два с половиной года младше моего сына Лени. Сашина жена, Елена Минкина, была переводчицей и литературным критиком (я пишу «была», так как в августе 1992 года она скончалась от рака позвоночника, буквально несколько дней не дожив до своего пятидесятилетия). Елена (родные и друзья звали ее Елкой) окончила немецкое отделение Института иностранных языков, переводила вначале с немецкого и голландского, а потом, в США, с английского. И там же регулярно публиковала в русскоязычной прессе статьи о советской литературе. Кроме того, еще в Москве, попав в нашу семью, она выучила польский язык (и Саша, и Лена знали польский язык с раннего детства, поскольку мы с мамой всегда между собой говорили по-польски, а Лена и вовсе стала потом профессиональным переводчиком) и даже перевела для одного из столичных издательств книгу знаменитого польского педагога и писателя Януша Корчака «Как любить ребенка».

В том же году, когда женился Саша, мы сделали приобретение, которому я не перестаю радоваться вот уже тридцать лет. В дачной подмосковной местности Шереметьевская, где мы много лет подряд снимали на лето дачу, мы купили часть дома с небольшим участком. Наша калитка выходит прямо в красивый лес, который тянется на много километров. Относительно недалеко находится Клязьминское водохранилище и река Клязьма с хорошими пляжами. В Москву оттуда ходят электрички, езды чуть больше получаса. Таким образом, дорога на работу занимала у меня, Сергея и других работавших членов семьи немногим больше времени, чем зимой из наших московских квартир.

Правда, уже после того, как мы там поселились, поблизости построили аэродром, даже два — Шереметьево-1 и Шереметьево-2, внутренний и международный. И самолеты то и дело пролетают с грохотом прямо у нас над головами. Но к этому можно привыкнуть. И Лена, уже шестой год живущая в США, говорит, что из всего оставшегося на старой родине она больше всего тоскует по шереметьевской даче, и, когда в Америке выезжает за город, ей ужасно не хватает шума самолетов. Ну а для меня на Шереметьевке сосредоточилась вся моя любовь к родине, и, должно быть, именно поэтому я не хочу отсюда уезжать.

Я написала «любовь к родине» и сама удивилась: какая любовь, если мне всю жизнь казалось, что я ненавижу эту страну и мечтаю выбраться отсюда? Только относительно недавно, в сущности в последние годы, я поняла, что ненавидела не страну, а господствовавший в ней режим, и, когда этот проклятый режим наконец рухнул, я почувствовала, что пустила здесь глубокие корни, привязалась к российской природе, к людям, вросла в местную жизнь. И даже слушать не хочу, когда мои американские дети уговаривают меня переехать к ним на постоянное жительство. Навещая их в США, я особенно остро ощущаю, как чуждо мне там все и как мне близка Россия. Что ни говори, а пятьдесят с лишним лет, прожитых в стране, зачеркнуть невозможно.

А теперь я возвращаюсь в 1970-е годы. Моя Лена окончила школу, пыталась поступить на филфак МГУ, но, скорее всего по тем же причинам, что десятью годами раньше у Саши, у нее ничего не получилось. Она проработала год курьером в издательстве и собиралась возобновить свои попытки, когда мы вдруг узнали, что в Литературном институте Союза писателей на переводческом отделении набирают польскую группу. Как я уже писала, мои старшие дети выучили при своей бабушке польский язык. Лена все понимала, читала и, хотя говорила по-польски неважно, пробовала даже немного переводить. Словом, эта группа в Литературном институте была словно создана специально для нее. Лена представила на творческий конкурс несколько своих переводов (в этом институте к приемным экзаменам допускали только лиц, прошедших такой конкурс), потом успешно сдала экзамены и была зачислена. В годы учебы их группа несколько раз ездила на летние каникулы на практику в Польшу, и Лена очень полюбила эту страну.

Еще будучи студенткой, Лена родила сына Алексея, Алешу (теперь, в США, его зовут Аллен) — прекрасного парня, умного, способного, благородного, на которого мы все годы просто нарадоваться не можем. В том же году, всего несколькими неделями раньше Алеши, у меня родился еще один внук, сынок Саши и Елки, Константин, Костя (теперь Кит), тоже очень удачный во всех отношениях. Оба парня очень дружны между собою. В раннем детстве, в Москве, они были чрезвычайно привязаны друг к другу, потом, после почти десятилетней разлуки, встретились снова в Бостоне, в США, и возобновили отношения.