Снова Арин в широкополой шляпе и просторной рубашке мужского покроя. Короткие шорты открывают мускулистые стройные ноги. На ступнях – массивные ботинки с антишоковой подошвой. Вылитая Лара Крофт, только без пудового бюста.

Аарон, похожий на революционера-разночинца в своих круглых солнцезащитных очках «а-ля Базилио», с пушкинскими бакенбардами и пышной шевелюрой, на которой не держится ни одна кепка, с трудом, двумя руками, поднимает небольшой снаряд от баллисты.

Двое студентов-землекопов, Миша и Арьё, которым в сумме не исполнилось и сорока, позируют на фоне заката и развалин, закинув лопаты на плечи.

Когда-то, еще в студенческие годы, Валентин летом ездил на раскопки курганов в Херсонскую область, нанявшись в экспедицию кафедры археологии исторического факультета. Несмотря на отличия в географии и оснащении, все было похоже до полного ощущения deja vu. Только водку здесь не пили, за исключением привезенной Шагровским подарочной бутылки. Вместо нее по вечерам пили холодное «Маккаби» да вездесущий «Хайникен». И даже песни были похожи. Кукин, Клячкин да Окуджава, бережно привезенные сюда на бобинах, дисках и кассетах родителями репатриантов, отлично сочетались со здешним бардовским творчеством. Тем более что многие из самих бардов теперь вместо ландышевых полян ближнего Подмосковья топтали мостовые хайфского, ашдотского или тель-авивского променадов. Дядя Рувим называл это общей мифологией и, наверное, был прав.

Полевая археология осталась последним оплотом романтиков. А романтики одинаковы во всех странах и во все времена. Настоящие открытия теперь делали в кондиционированных кабинетах, сидя за экранами умных компьютеров, с помощью сопоставления текстов, визуального моделирования и сравнительного углеродного анализа. Но для того, чтобы кто-то двигал вперед науку, прикасаясь к артефактам иглами манипуляторов, кто-то другой должен был печься на солнце, работать лопатой и осторожно сдувать с находок слои вековой пыли. Первым.

Засыпая под высоким до изумления куполом звездного неба, вымотанный жарой и непривычно тяжелым физическим трудом, Шагровский пытался сравнить свои ощущения и впечатления с теми, давнишними. И чувствовал, что по-настоящему рад путешествию. Новый этап, новая страна. Он уже понимал, что сделает будущий фильм непохожим на познавательные ленты ВВС. Отснятые на «флэшку» несколько часов материала были только лишь началом большой работы, но тема выглядела уже совсем не так, как мыслилась Валентину до приезда сюда.

То, что рассказывал вечерами дядя Рувим, было не похоже на общеизвестные факты. Выводы, на которые он опирался, отличались от официально признанных и вошедших в учебники. Профессор Кац вовсе не стремился к сенсации, но романтизм сочетался в нем с отточенной логикой и полным неприятием на веру заключений, сделанных признанными авторитетами. Уж он как никто другой знал, что авторитет не бывает пожизненным, и множество блестящих и смелых молодых ученых (да что там множество – абсолютное большинство!) с годами превращается в мракобесов и консерваторов, превыше всего ставящих не установление истины, а сохранение в неприкосновенности собственного Олимпа.

Из тысяч известных фактов, свидетельств и документов для обнародования отбираются только те, что подтверждают устоявшиеся гипотезы, а все остальные либо ложатся под сукно, либо дезавуируются перед всем ученым миром. История создается с помощью допущений и подгоняется в рамки утвержденных учеными сообществами аксиом. Она начинает собственную жизнь в тот момент, как заканчивается событие, и состоит из субъективных свидетельств, ложных толкований и интерпретаций. Вписанная в анналы истории глава не имеет ничего общего с реальностью, и пишется так, чтобы представить в выгодном свете тех, кто в этот момент «оплачивает музыку».

Так было всегда.

Так будет всегда.

Историю пишут победители. И горе побежденным.

Август, 70 года н. э. Иудея. Ершалаим

Кто не слышал, как пахнут тысячи трупов, гниющие на солнце без погребения, тот не знает запаха войны, запаха смерти. Выжившие в римской осаде эти пять страшных месяцев никогда бы не забыли эту густую, сладкую до тошноты вонь, только вот жизни им оставалось совсем чуть, и слово «никогда» имело для них совсем другое значение. Никогда – это до того момента, как легионы Цезаря Веспасиана под мудрым руководством его сына Тита войдут в столицу.

Войска римлян уже хозяйничали внутри городских стен, но Ершалаимский Храм, построенный архитекторами, как неприступная цитадель, сдерживал их натиск.

Иегуда был наслышан об истории Иотапаты,[50]ставшей пепелищем вместе со всеми жителями. Кто уцелел тогда? Предатель Иосиф бен Маттиаху,[51]продавшийся римлянам и ныне кричащий под стенами Ершалаима подобно ворону, предвещающему смерть? И еще те, кого Тит собирался провести за своими колесницами по римскому Форуму во время триумфа? Плоть остальных давно растащили дикие звери да расклевали птицы.

Риму не знакома жалость. Каждый римский солдат, не говоря уж о Цезарях, знал основное правило подавления бунтов на территории империи – живые должны завидовать мертвым. Проявление милосердия равнозначно проявлению слабости. И Тит не проявлял милосердия. А евреи не просили пощады.

Теперь история Иотапаты повторялась в Ершалаиме. Только число осажденных в пределах столицы было во много раз больше, чем тогда на севере – пришедший в Храм на Пейсах люд так и не смог вырваться из кольца римских легионов, и многие сотни тысяч евреев теперь ожидали своей смерти от рук захватчиков. Кто с оружием в руках, кто в слезах и стенаниях перед лицом неминуемой гибели.

Некоторые, правда, пробовали бежать из осажденного города, но ничего хорошего, как правило, из этого не получалось. Те, кто попадали в руки римлян, умирали на крестах под стенами, и предсмертные дикие крики распятых заставляли сжиматься сердца тех, кто их слышал.

Другие беглецы попадали в руки зелотов – защитников Ершалаима, и тоже гибли мучительной смертью, удостоившись позорного клейма предателей, так и не сумев покинуть городские пределы. Их тела вывешивали на стенах изнутри и оставляли без погребения по нескольку дней. Это уже никого не могло испугать – город пропах разлагающейся плотью. Трупы горожан, умерших от голода, от ранений, от снарядов римских баллист, тоже никто не хоронил.