— Там всё равно никого нет, — и достал ключ. — Я же говорил тебе, что живу один. Прислуги тоже нет — по убеждениям и за отсутствием излишков средств; но главным образом — по убеждению.

Пока он открывал, Надежда обдумывала его слова; витиеватым «за отсутствием излишков средств», Бертолетов явно заменил «за неимением средств»; должно быть, он не хотел выглядеть перед ней человеком, испытывающим денежные затруднения.

Надя огляделась в подъезде. Ещё две двери в другие квартиры выходили на площадку. Наверх вели широкие марши лестницы с железными петлями меж ступеней — верно, в прежние, лучшие, времена лестница покрывалась ковровыми дорожками; красивы были ажурные чугунные перила с дубовыми поручнями, крытыми лаком, и высокие арочные окна; на стенах висели керосиновые лампы.

Бросались в глаза признаки того, что дом в последнее время либо досматривался в небрежении, либо не досматривался вообще. Края ступеней в иных местах пообкололись, лак на поручнях уже кое-где повытерся, чугунные завитки перил покрылись толстым слоем пыли, оконные стёкла были грязные, стёкла ламп — мутные, над лампами на беленном потолке чернели пятна копоти.

— Когда-то весь дом принадлежал моей семье, — не без сожаления сказал Бертолетов. — Поддерживался порядок. Теперь всё брошено без ухода. Надо другого дворника нанимать; лучше — татарина. Дворник-татарин, известно, горькую не пьёт, за порядком вернее следит.

Открыв дверь, он завёл Надю в прихожую...

Девушку позабавила мысль, что, похоже, хозяйская рука дворника-татарина, соблюдающего установления ислама и не пьющего горькую, не помешала бы и здесь. Так она и сказала Бертолетову и пожурила его, но тот недолго пребывал в смущении.

— Руки не доходят, — заметил он себе в оправдание и помог ей раздеться.

Его руки, которые «не доходили» до уборки, она скоро почувствовала у себя плечах...

Руки у него были большие и сильные. Надя сразу же ощутила их приятную силу, и в ней всколыхнулось отрадное чувство женщины, обретшей наконец в жизни надёжную опору. Руки его были уверенные и, может быть, даже властные; и ей пришлась по душе их уверенная властность, ей захотелось быть покорной. Ей показалось, что руки его охватили её всю, и теперь всё её тело принадлежало ему, как мягкая глина принадлежит рукам ваятеля, который воплощает в ней свой идеал. К собственному удивлению, Надя захотела сейчас стать именно глиной в его руках, чтобы руки так сладостно мяли её и, ввергая в пучину наслаждения, лепили, лепили из неё форму всё более совершенную...

Не прошло, однако, и минуты, как в глубине души она испугалась этого своего безумного желания — желания, которое было много старше её самой, желания, которое родилось в начале времён по неисповедимому замыслу Создателя и было с некоей хитроумной целью заключено в целомудренную плоть прародительницы Евы. Но столь великую негу Надежда вдруг ощутила в своей податливости, что не нашла сил воспротивиться ей... Он был очень нежен, когда снимал с неё шляпку, когда одну за одной доставал заколки из узла волос у неё на затылке. Вот искусные пальцы Бертолетова справились с узлом волос, и волосы рухнули ей на плечи. Он зарылся в них лицом, он дышал ими и, кажется, пьянел от них. Лицо его было так близко, что шеей, подбородком она чувствовала его дыхание. Потом чувствовала прикосновения его губ, прикосновения, которые ещё не стали поцелуями, но от которых уже пробегала по телу нервно-сладостная дрожь. Легчайшими прикосновениями были слова, им произносимые, — прикосновениями к шее, к подбородку, потом к виску, к щеке:

— В последнее время я бываю... здесь... мало... по известным причинам... Я с тобой всё... бываю...

И вот губы его нашли её губы.

Дыхание его было жарким, равно как горячими были его властные руки. Видно, предки его, и правда, происходили с юга. В этом Надя уже не сомневалась. Ибо и тело, и поцелуи, и речи, и прав Бертолетова были горячими, весь он был жаркий, как пустыня, в которой Надежде не приходилось бывать, но которую она хорошо представляла по описаниям в романах.

— И к тому же не думал, что мы придём сюда именно сегодня...

Он сказал это? Или с этой мыслью поцеловал её?

Сосредоточенное лицо его, внимательные глаза его были так близко...

В лице его Надя будто увидела небо; оно, казалось, покрывало весь её мир; в глазах его жила южная ночь, она подступала всё ближе, росла, и вот уже ночь чёрным бархатом окутывала её сознание. А потом, когда волосы рассыпались у него в руках, из бесконечной ночи пришло жаркое дыхание пустыни; оно приятно обожгло Надежде шею, затем подбородок, оно горячо повеяло ей на губы и вот уже властным, долгим порывом проникло в лёгкие, тёплой волной нахлынуло на сердце...

Поймав себя на мысли, что он забирает всё большую власть над ней и что скоро, очень скоро она обратится в совершенную глину или же сгорит до горстки пепла, Надежда осторожно высвободилась из горячих рук:

— Не сейчас. Не сегодня. Не торопись.

Ей вдруг захотелось спрятаться от некоей возникшей между ними неловкости, и она подумала, что спрятаться можно в каких-нибудь отвлечённых словах или в каком-нибудь деле — самом обычном. Обнаружив веник и совок в углу, Надя взялась за них с решительным намерением начать наведение чистоты.

Но Бертолетов не дал ей это намерение осуществить:

— Позвольте, барышня, — он отнял у неё веник. — Вы, играющая на пианинах и рисующая в альбом, и с веником?.. Это невозможно. Потом сам приберусь, обещаю, — и, подхватив её под локоть, увлёк вперёд по коридору; при этом заговорил уже серьёзно: — Лучше пойдём, я покажу кое-что. Вижу, что тебе можно открыть уже некоторые секреты.

ройдя коридором мимо комнат, Бертолетов завёл Надежду на кухню и плотнее задёрнул занавески.

Посреди кухни стоял стол. Бертолетов легко поднял его и перенёс в угол. После того, как он сдвинул половик, Надя увидела у своих ног квадратную крышку люка с большим медным позеленевшим кольцом.

— Погреб? Что ж тут секретного? — пожала плечами Надя.

— Подожди минутку, — Бертолетов откинул крышку, сбежал по скрипучей деревянной лесенке вниз и зажёг в подполе лампу; жёлтый свет керосинки был едва виден из кухни. — Можешь спускаться.

Надя здесь замешкалась. Её остановила неожиданная мысль: вот запрет он тебя, красавица, сейчас в погребе и будешь сидеть в наложницах до скончания века, и никто тебя не найдёт, не спасёт. Впрочем тут же она отогнала эту малодушную, овечью мысль прочь и осторожно ступила на верхнюю ступеньку. Но через мгновение явились другие мысли: а хорошо ли ты знаешь этого человека, Дмитрия Бертолетова?., можешь ли ты довериться ему безоглядно?., да, он учится в академии на хирурга, да, он работает лаборантом на кафедре у профессора Грубера... но знакомы вы едва месяц... и револьвер у него есть, и решительный он, и занавески зачем-то задёрнул, и в глазах какой-то блеск у него бывает, какой можно назвать лихорадочным, а можно и сумасшедшим... И Надежда, одолеваемая сомнениями, убрала ногу со ступеньки.