— Что же ты! Не бойся, — звал снизу Бертолетов.

Подумав, что судить о человеке окончательно следует всё-таки по поступкам, а не по револьверу за поясом и непонятному блеску в глазах, припомнив, что поступки Митя Бертолетов совершал исключительно хорошие — пассажиров от грабежа спас, инвалидов возле храма пожалел и медяков им горсть сыпанул, девушке не дал броситься в реку, — Надя взяла себя в руки и, отогнав все предательские мысли, стала спускаться.

...Да, это был обычный погреб. Стояли рядком кадушки и бочата, дубовые обручные ведёрки с крышками, небрежно составленные друг в друга лохани и корыта, по углам — добротные ящики, на полках — банки и баночки, штофы и полуштофы, порожние и чем-то полные бутыли — от четверти до сотки. Пахло разносолами и картофелем. Но это был запах, оставшийся от прошлых лет. Ныне — для себя — Бертолетов ничего не заготовил.

— А теперь смотри! Делается перемена декораций... — и Бертолетов, приняв интригующий вид кудесника, нажал плечом на дощатую торцовую стену с полками.

Там, где он нажал, стена подалась, а противоположный край стены, наоборот, выдвинулся в пространство погреба. Видно, через середину стены проходила ось; на этой оси стена могла поворачиваться, открывая вход в...

— Подземелье? — поразилась Надя, заглядывая через плечо Бертолетова в темноту.

Он поднял лампу повыше, и Надя увидела выложенные камнем стены и свод подземного хода. По каменной же лестнице Бертолетов пошёл вниз:

— Осторожней! Здесь высокие ступени.

Надежда пошла за ним, одной рукой опираясь на его плечо, а другой держась за стену. Ступени действительно были высокие. По таким проще подниматься, чем спускаться. Впрочем спуск довольно скоро прекратился; впереди под рукой Бертолетова скрипнула какая-то дверь, и спустя минуту Надя увидела, что очутилась в довольно просторном помещении — настолько просторном, что света одной керосиновой лампы не хватало, чтобы осветить его всё, и Бертолетов зажёг ещё одну лампу. Надежда теперь имела возможность всё хорошенько рассмотреть.

Это было настоящее, весьма романтическое подземелье — точь-в-точь такое, какие описываются во французских или итальянских авантюрных романах. Здесь были и высокие своды, укреплённые арками из пилёного гранита, и крепкие стены, выложенные из такого же гранита, но только из блоков меньших размеров; были здесь и держатели для факелов, и какие-то железные костыли, вмурованные в стены; оставалось лишь продеть в эти костыли кольца и можно было приковывать узников — её, Надежду, например. Но это подземелье было приспособлено под жильё: пол везде устлан толстым казанским войлоком, у одной из стен стоял диванчик, у другой стены — вместительный шкаф, в середине помещения — широкий стол со стульями. На столе лежали какие-то предметы, однако Надя не успела рассмотреть какие, потому что Бертолетов быстро накрыл их старым выцветшим покрывалом.

— А что здесь, на столе, Митя? — не смогла побороть любопытство Надя.

— Так, инструменты, — Бертолетов поставил лампу на полочку, прибитую к стене. — Барышням это не интересно. Да и беспорядок опять же.

— Ты здесь что-то мастеришь? — любопытство её так и разбирало.

— Да, всякие безделицы... для кафедры в основном.

На стенах висели афишки. В качестве украшения, должно быть. В одной из афишек, напечатанной на толстой розовой бумаге, Надя прочитала про концерт артистки императорских театров Д. М. Леоновой (контральто) и М. Г1. Мусоргского, в другой — о каком-то цирковом представлении.

Здесь, довольно глубоко под землёй, было на удивление сухо. И как в любом подземелье — прохладно. Девушка зябко повела плечами и подумала, что шаль очень порадовала бы её сейчас.

— Ничего, — успокоил Бертолетов. — Сейчас я согрею тебя.

Он подошёл и обнял её, и ей сразу стало тепло.

— Ты — как печка, — Надя даже зажмурилась от удовольствия.

— Через несколько минут воздух прогреется от ламп. Мне здесь даже слишком тепло бывает.

Он рассказал, что сделана эта секретная комната была ещё при прадеде и ни на одном из планов не значится. Расположена она прямо под улицей. Раньше, когда улица была немощёная, в комнате царила абсолютная тишина; но после того, как улицу замостили, иногда слышно проезжающего извозчика — когда тот едет быстро, и колёса стучат по булыжнику. Замышлялся винный погреб. Были сложные времена (ах, в России постоянно времена сложные!), и прадед, который из-за недостатка заказов едва мог свести концы с концами, хотел поменять род деятельности. Он всерьёз намеревался заняться торговлей винами.

— А вот к этим костылям, — Бертолетов отошёл и постучал рукой по одному из железных штырей, торчащих из стен, — должны крепиться винные бочки, составленные одна на другую в три ряда.

Когда Бертолетов отошёл и на несколько мгновений отвернулся, показывая на костыли, Надя, мучимая любопытством, украдкой отвернула край покрывала, наброшенного на стол. Под покрывалом, и правда, лежали какие-то инструменты; назначения их девушка не знала, да это, действительно, ей и не было интересно.

Старый винный погреб, который, согласно семейной легенде, винным так и не стал, поскольку времена опять изменились и дела предка наладились, Бертолетов сам переделал под секретную комнату. Разбил и вынес рассохшиеся, уже ни на что не годные бочки и всякий хлам, поснимал из углов тенёта и повыгнал пауков, замаскировал вход. Из ныне живущих об этой комнате мало кто знал. Лишь братья и сестра. Но они были далеко. А в Петербурге — только сам Бертолетов и теперь ещё Надежда. Никому, красавица, однако, не проговорись...

На него вдруг нашло некое воодушевление:

— Посмотри, Надя, именно здесь моя Россия, — Бертолетов раскинул руки, будто хотел охватить ими мощные гранитные стены и арочные своды. — Это может показаться тебе противоестественным, что русский человек, любящий Россию, находит её для себя в глубоком подземелье, а воодушевление моё может выглядеть в твоих глазах наивным. Но всё так и есть: только здесь я, простой человекt могу сегодня чувствовать себя по-настоящему свободным. Нет здесь ни полиции, ни жандармов, ни шпиков, нет бездарных мздоискателей-чиновников, нет установлений властей, преследующих только собственные блага. Здесь я отдыхаю душой и отдаюсь своим мыслям... Ныне в той стране, — он указал пальцем наверх, — хорошо живётся лишь тиранам, лихоимцам и шутам; хорошо живётся тем высоколобым, что сидят по своим кабинетам и придумывают, как бы ловчее обманывать народ. Говорю тебе это от сердца, Надя. А что от сердца, разве не истина?.. Во всяком случае — моя. И я не одинок. Нас много таких, кто хочет изменить существующее положение вещей, кто убеждён, что проводимые в стране реформы — не более чем подачки и уступки, не более чем хитрые увёртки, кто верует, что нужна всего одна реформа, в результате которой мир станет с головы на ноги, — революция. А будет нас ещё больше. Я вижу это. Как бы подлые банкиры ни душили народ, как бы господа жандармы ни изощрялись, подавляя нас, как бы ни свирепствовали судьи и чинуши, настанут наши времена. И воздадим им!