– У нас тут все вместе моется. Нечего по одному сырость разводить! Вот твое, бери! – Она показала на кашу и морс.

– Спасибо вам большое! – ответила я. – Но я уже сыта. Только морса возьму попить!

Морс действительно был вкусный, сделанный из настоящей клюквы, а не из концентрата.

– Отличный морс!

– Пей на здоровье.

Я вернулась к художнику.

– Ну что насчет картин? Пойдем.

– Конечно, пойдем! Как хочешь, мамочка! – Он вскочил и, осторожно подхватив меня под руку, направился к выходу. Шел он не совсем уверенно, словно хромал на обе ноги.

Не получив с самого начала никаких объяснений, я перестала раздражаться на дурацкую «мамочку». «Пусть как хочет, так и называет, – решила я. – Лишь бы у меня денег на его картины хватило. А то, пока я сюда в следующий раз вернусь, их уже не будет!»

Мы были уже возле самых дверей, когда послышался характерный звон бьющейся стеклотары. Легкий сквозняк почти моментально донес до ноздрей характерный спиртовой запах. Я обернулась и поняла, что являюсь свидетелем воистину ужасного события. Дедок, мучившийся с поллитровкой не менее получаса, не удержал бутылку в трясущихся руках. Та упала и разбилась о каменный пол. Водка разлилась среди сверкающих осколков. Лицо старика окаменело, а сидевшая за соседним столиком многодетная мать конвульсивно задергалась всем телом – и было непонятно, это беззвучный смех или столь же беззвучные истерические рыдания. Я не нашла в себе сил взглянуть на лица ее детей и вслед за оранжевым балахоном быстро вышла на монастырский двор.

Мы вошли в музей как раз вовремя. Уже знакомая мне тетечка собиралась уходить, и только наше появление ее остановило.

– Вот видите, девушка, как я вам сказала, так вы Вовочку нашего и нашли.

– Здравствуй, тетя Раечка! – поприветствовал ее художник. – Снимай картинки мои... Или давай я сам, чтобы тебе на стул не карабкаться.

Он был несколько выше музейной работницы и, несмотря на физическую ущербность, мог снять картины, стоя ногами на полу.

– Неужто продал? – ахнула Раечка. – А я уж думала, что ты никогда их не продашь. Мы даже с отцом Геннадием собирались их в главную музейную комнату перевесить. Он сказал, что с начальством своим посоветовался и те, дескать, не против. Говорят, что коли это не иконы, то никакого в них и оскорбления нет. Тем более если это от тебя, Вовочка, от такого человека исходит.

Но художник ее не слушал. Он протиснулся за прилавок и одну за другой снял все три картины. При этом нервный тик вынуждал его беспрестанно мне подмигивать.

– Подождите, Владимир! – Я была несколько обескуражена поспешными действиями художника. – Вы еще не назвали цену! Я хочу их купить, конечно... Но вдруг у меня не хватит денег! Тем более на все три...

– Какие деньги, мамочка! – воскликнул он. – Я же сказал: не продаю я их! Забирай! Они же твои! Твои они!

– Как это так?! – опешила я.

– Совсем малахольный! – воскликнула тетечка. – Деньги ему не нужны! Ты на себя посмотри, Вова! Зимой и летом одним цветом – в одной этой тряпке ходишь. На твои шлепанцы аж смотреть зябко!

Я полезла в карман куртки и вытащила оттуда остатки той пачки, что прихватила с собой для оплаты похоронных дел. Осталось, нужно сказать, более половины.

– Уважаемая... Раиса! – вспомнила я только что услышанное имя. – Возьмите, пожалуйста, эти деньги и потом отдайте их уважаемому художнику. А то нет у меня сил с ним разбираться.

– А у меня есть, что ли? Куда мне их положить прикажешь, деньги твои? Кассу я уже сдала. Здесь не оставлю. А на улицу идти – так страшно с такими деньжищами по нашей Чикаге бегать. Небось слыхали стрельбу в «Лопе де Веге» сегодня? Не знаю еще, может, и убили кого и к Витьку-могильщику уже стащили. Не-ет! Не трогайте вы тетю Раю! Уважьте усталую женщину покоем!

Художник выхватил из-под прилавка большой полиэтиленовый пакет и аккуратно сложил в него все три свои картины.

– Пакет ты куда потащил? – возмутилась тетя Рая. – Он подотчетный, пакет-то! Видишь, с палехом! Денег он стоит!

– Ох господи ты мой! – Художник вытащил из предлагаемой мной пачки одну банкноту и протянул ее тете Рае.

– А сдачу? Где я сдачу тебе найду? – возопила женщина.

Но ее крики художника уже не интересовали. Он взял пакет с картинами и снова подхватил меня под локоть.

– Пошли, пошли, мамочка! Видишь, я и денежку у тебя взял! – Он имел в виду единственную несчастную бумажку, на которую можно было купить разве что пару бутылок пива.

– Ну дурачок какой-то! Просто юродивый, ей-богу! – прокричала ему вослед тетя Рая. – Завтра принесу тебе сдачу!

– Прощай, Рая, прощай! Пошли, мамочка, пошли!

– Куда, пошли? Дорогой Владимир... Как вас, простите, по отчеству?

– А нету у меня отчества, мамочка! Отец мой подлец был. Вот я по нему отчества и не ношу! А идем мы в туалет. Ведь тебе в туалет нужно? Да, мамочка?

Действительно, с момента моего приезда в город я так и не видела ни одной общественной уборной. А после ушицы, съеденной на обед, эта проблема стала волновать меня не на шутку. Видимо, эти переживания легко читались на моем лице.

– И где же, простите, этот туалет находится?

– У меня, в скромном жилище моем! Да ты не бойся, мамочка...

– Я боюсь?! – По понятным причинам у меня не было никакого страха стать жертвой насилия со стороны юродивого художника.

– Да знаю я, ничего ты не боишься, мамочка моя. Ты же всех сильнее, правда ведь?

– Откуда вы взяли?

Но он не ответил. К тому моменту мы подошли к маленькой дощатой калитке, прикрывавшей дыру в каменной стене. Калитка не запиралась, но пролезать пришлось сильно нагнувшись. Мы вышли наружу и оказались на большом открытом пространстве между монастырским комплексом и озером.

В обратную сторону к дыре направлялся огромного роста монах с лицом, до самых глаз заросшим косматой седой бородищей. Увидев художника, он шагнул к нему, низко поклонился и приложился губами к изувеченной болезнью вывернутой правой руке.

– Да, что ж ты делаешь такое, отец Михаил?! Не по чину мне, не почину!

– Благослови тебя Господь за дела и муки твои! – пробасил чернец. – А я, ты сам знаешь, в неоплатном долгу пред тобой!

Не став слушать возражений инвалида, тот перекрестил художника, с трудом протиснулся в проем и исчез на территории монастыря.

Не дожидаясь моего вопроса, Вова замахал руками, и я поняла, что никаких объяснений по поводу случившегося я не услышу.

В двадцати метрах от нас на вкопанных в землю бетонных блоках стояла аккуратная финская бытовка. Конечно, домом ее назвать было трудно – уж больно маленьким казалось это сооружение. Но установлена она была аккуратно. Присмотревшись, я разглядела подведенные электрические провода и гибкие водопроводные трубки.