– И что же теперь? – Я уже начала понимать, к чему он клонит.

– Сегодня я увидел тебя и понял, что вот ты и есть моя будущая мамочка. Я не знаю, правы ли буддисты, прав ли шаман, который хоть и не буддист, но тоже верит в переселение душ, но сегодня я так почувствовал... В конце концов, я ничем не рискую, если попрошу тебя об этом? Да?

– О чем? О чем вы меня просите?

– О том, чтобы ты... родила меня... снова на эту землю...

Я ощущала себя находящейся в дурдоме в индивидуальной палате на одного пациента.

– А что я должна для этого делать?

Он удивился вопросу:

– Ничего... Просто согласиться – и все... Не возражать...

– Я должна буду дать ребенку какое-нибудь специальное имя?

– Нет, мне все равно, как меня будут звать в следующей жизни... Только...

– Только что?

– У меня просьба, чтобы ты подобрала для меня хорошего отца...

Перед моим мысленным взором предстал образ Кости – и тут же исчез.

– Это не проблема. То есть проблема, конечно... но я и сама в разрешении этой проблемы заинтересована.

– Постарайся, ладно? Мамочка...

Мне было до невозможности его жалко.

– Но постойте! Вы еще молоды! Я надеюсь, что вы будете живы, даже когда родятся мои внуки!

Художник грустно покачал головой.

– Не собираетесь же вы...

– Что ты, мамочка, что ты! Я никогда на себя руки не наложу – это игра не по правилам. А если правы все-таки эти, – он показал на видневшуюся в окне темно-серую маковку с крестом, – то гореть мне за это в аду.

– А что же тогда?

– Да чувствую я, что... В общем, не важно... Нет так нет! Чем я рискую, в конце концов?

Я пожала плечами.

– Да и ты, мамочка, тоже ничем не рискуешь.

– В общем, ничем...

Смех сквозь слезы! Более душераздирающей и в то же время бессмысленной беседы я никогда не вела. Правда, вот о будущих детях задумалась. Интересно даже... К тому же меня, по крайней мере на время, покинули унылые мысли о прахе отца.

– Мамочка! А паспорт у тебя с собой? – спросил художник Вова.

– Конечно! А зачем?

– Чек на тебя выпишу. И еще дарственную и сразу завещание, на всякий случай, чтобы в банке тебя вопросами не мучили и лишними налогами не облагали. Я сегодня нотариуса к себе вечером позову. Он все заверит, и заказной почтой ты эти две бумажки получишь, мамочка! Давай, давай документик свой, я все данные перепишу для нотариуса.

Я протянула паспорт художнику.

– Лучше бы и заграничный, пожалуй...

– Он у меня есть... вообще-то, но я его дома оставила. Зачем он мне здесь?

– Не страшно. Как есть. Только деньги ты за границей положи в нормальный банк... в какой-нибудь.

– Хорошо, – кивнула я. – Обязательно.

Дрожащей рукой он долго переписывал номер паспорта, прописку и все прочие данные. Я, сама не знаю почему, уперлась взглядом в тыльную сторону его кисти и обратила внимание на расположенный там веселый смайлик. Вначале я решила, что это – вытатуированная рожица, но, присмотревшись, увидела, что так странно выстроилась группка маленьких родинок. «Будто специально пометили!» – подумала я.

Художник Вова тем временем переписал все мои данные, вернул паспорт и вытащил из тумбы цветной типографский листок, очень похожий на «банковские чеки», какими пользуются дети, играющие в «монополию». Уж это мне было доподлинно известно. В Москве в люмпенских домах есть дурацкая традиция – выпроваживать детей играть на лестничную клетку. Моя хрущевка не была исключением. Порой вся лестница с первого до последнего пятого этажа оказывалась засыпанной подобными «финансовыми документами». Нацарапав мое имя и цифры, он протянул мне свой «чек».

– Постарайся не потерять. Он, конечно, на твое имя – никто, кроме тебя, по нему денег не получит, но... Вдруг меня уже не будет? Тогда никто тебе не выпишет другой... мамочка...

– Спасибо! – сказала я. – Я не буду тратить пока этот «материнский капитал». Я уже сказала: надеюсь, что вы еще на моих внуков полюбуетесь, когда я их сюда привозить буду.

– Не за что, мамочка! Совсем не за что... Я же, в конце концов, это самому себе передаю...

Перед тем как положить так называемый чек с так называемой дарственной во внутренний карман куртки, я все же взглянула краем глаза на сумму в американских долларах, которую вывел несчастный инвалид. Если бы там значилось несколько сот долларов, я готова была бы предположить, что художнику действительно досталось хоть что-нибудь. Но число, выведенное художником, не оставляло никаких шансов ни на реальность написанного, ни на сохранность Вовиного интеллекта. Теперь я уже окончательно осознала, что все это вместе – и размышления о скучном безделье в раю, и увлеченность теорией реинкарнации – просто болезненная игра его воспаленного воображения. Разумеется, я не стала обижать милого и безвредного инвалида, одарившего меня тремя прекрасными картинами. Их, кстати, он тоже не смог бы написать, если бы был хоть на йоту нормальнее.

Я еще раз вышла в туалет. Писать я не хотела, но зато нашла способ без лишних разговоров и обид расплатиться с гостеприимным хозяином. Усевшись на крышку унитаза, я вытащила из пачки несколько купюр, которых с запасом хватало мне на обратную дорогу. Потом отмотала изрядный кусок туалетной бумаги и плотно завернула в нее оставшиеся деньги. Водить ручкой по туалетной бумаге, мягко скажем, неудобно, но мне все же удалось вывести довольно длинную фразу: «Дорогой Владимир! Не сомневайтесь, что я самым бережным образом сохраню ваш чек и использую его только по назначению, а вам я оставляю немного наличных денег в российских рублях, чтобы не обналичивать валюту». Подписанную пачку я разместила на полочке умывальника и приперла стаканчиком с зубной щеткой и пастой. Таким образом, Вова не сможет не заметить мою передачу.

Когда я вернулась, меня ждала новая чашка с чаем. Но хозяин дома-бытовки выглядел уже очень усталым. Я еще раз взглянула на его новую картину с вновь распинаемым Христом.

– А, ты увидела, мамочка? Это новая картина. Я ее назвал «Второе пришествие».

– В наше время выставлять ее будет страшновато!

– А я непременно ее где-нибудь повешу, мамочка, и еще в Интернете размещу! Чего мне бояться?! Мне! Посмотри на меня! Посмотри еще раз!

Я еще раз с печалью посмотрела на его уродливое лицо и исковерканное болезнью тело.

– Неужели, мамочка, ты серьезно думаешь, что мне есть чего бояться в этом мире?! Все самое страшное уже случилось со мной, когда я вышел из чресел своего отца в лоно моей матери. Мне не страшно говорить, что я думаю.

На меня смотрел измученный, уставший, очень странный, но... все же не безумный человек!