она прыснула со смеху: «Не удивляйтесь, – сказала она, – все эти девочки – мальчики!» В тот вечер я испытал некоторое беспокойство по поводу предпочтений моей будущей директрисы… Тем не менее, перед открытием мы нашли манекенщиц, которые действительно были женщинами.

Мы сняли в Туке виллу, где веселой компанией проводили выходные. Вилла называлась «Грибы», и никогда еще название не казалось мне таким удачным. В жизни я не видывал такого сырого места. Но мы были еще молоды, и все служило нам поводом для шуток и развлечений.

Я воспользовался досугом, который обрел в Туке, чтобы пересмотреть груду бумаг, писем и документов, которые привез с собой. Мои адресные книги наводили на меня ужасную скуку. Постоянно вести адресную книгу – это тяжелая обязанность, которую люди еще осложняют нам своими браками, разводами, переездами и смертями. Для меня это было невыносимо, поскольку по мере того, как наши предприятия умножались, число адресов соответственно росло и росло. Более того, у меня еще был блокнот, поделенный на рубрики: персонал, поставщики, врачи, политические деятели, друзья, враги, мошенники и т. д. Случалось, что со временем люди меняли род занятий и вслед за этим рубрику: враги становились друзьями или чем-то вроде этого; политики – мошенниками, мошенники – поставщиками…

Я нашел среди своих бумаг несколько старых тетрадей, в которых записывал политические события последних лет нашей жизни в России. Ирина, которой я показал эти записи, нашла их довольно интересными и достойными перевода и публикации. Столько заблуждений и лжи было наговорено о тех днях. Так что я счел уместным представить мое личное свидетельство об этом времени. Тем более что был очевидцем и участником многих тогдашних событий.

Мой друг Эдмон де Зюилан помог мне составить из моих записок книгу, которая должна была выйти под интригующим заглавием «Конец Распутина». Долгие часы совместной работы позволили мне лучше узнать и оценить тонкий ум и благородство характера моего прекрасного друга Эдмона.

* * *

Родители моей жены в то время все еще жили во Фрогмор-коттедже, великолепном особняке, стоявшем в Виндзорском парке. Король Георг V предоставил его в распоряжение своей кузины и предложил ей пользоваться особняком всю жизнь.

Моя теща, неизменно радушная, собирала там многочисленных детей и внуков, с обычной добротой терпя беспорядок и шум, привносимые последними. Вскоре Фрогмор-коттедж не мог больше вмещать всю семью, и король добавил к нему крыло.

Среди русского персонала, сопровождавшего великую княгиню в изгнании, была некая старушка Белоусова, в России надзиравшая за дворцовыми прачками. Белоусовой было почти сто лет. Худая и сгорбленная, с большим орлиным носом, она была вылитая фея Карабос. Когда мы уезжали из России, и багаж нужно было свести к минимуму, Белоусова тем не менее нашла способ вывезти множество сундуков и ящиков с ненужным и дешевым старьем. На каждом она написала: «Бьется. Белоусова». Она знала несколько слов по-французски, которые использовала в торжественных случаях. Так, когда она встречала в парке короля Георга, она издалека делала множество реверансов, а если он подходил, почтительно говорила: «Mon sire» – Государь…

Английские монархи время от времени навещали свою кузину, но чаще всех великая княгиня видела сестру короля принцессу Викторию. Она единственная из дочерей королевы Александры не вышла замуж, и ее жизнь была всецело посвящена матери. Добрая и веселая, она в заботах о других забывала о себе, и не любить ее было просто невозможно. Визиты принцессы Виктории всегда были радостью для обитателей Фрогмор-коттеджа и для заезжих гостей. Воспоминания об этом гостеприимном доме – одни из самых приятных в моей жизни.

Ценные предметы, в великом множестве поступавшие из России в результате разграбления большевиками богатых домов, постепенно заполняли европейские рынки. Некий лондонский ювелир, специалист по продаже краденых товаров из России, постоянно поставлял коллекционерам изделия Фаберже, знаменитого ювелира русского императорского двора, которого прозвали «Бенвенуто Челлини XIX века». Работы Фаберже отличались несравненной тонкостью и совершенством. Его звери, вырезанные из полудрагоценных камней, казались живыми; его эмали были уникальны. После переворота 1917 года магазины Фаберже в Москве и Петербурге были разграблены и разорены. От его былого великолепия осталось лишь небольшое бюро в Париже, которым руководил Евгений Фаберже, один из сыновей мастера-ювелира.

Среди коллекционеров подобных вещиц была одна дама, подруга моей тещи. Однажды она пригласила ее к завтраку, чтобы показать свое последнее приобретение: прелестный ларец из розового нефрита, крышка которого была инкрустирована бриллиантами и изумрудами, образовывавшими русские инициалы под императорской короной.

– Мне очень хочется узнать, что это за инициалы, – сказала она теще, – может быть, вы поможете их расшифровать?

– Это мои инициалы, – ответила великая княгиня, с первого же взгляда узнавшая эту чудесную вещицу, – этот ларец принадлежал мне.

– Ах, – воскликнула дама, – как интересно!

И вернула ларец на место в витрину.

Во время одного из наших приездов во Фрогмор-коттедж какое-то неотложное дело вызвало меня в Лондон и задержало там на несколько дней. Оказавшись однажды утром на Олд-Бонд-стрит, я, как часто делал это, когда проходил там, зашел на псарню, где когда-то купил своего Панча. Продавщица была все та же, и я редко упускал случай поздороваться с ней и обменяться несколькими словами. В тот день в одной из клеток сидел бульдог, так похожий на моего старого Панча, что я решил, будто у меня галлюцинация. Я его купил бы сразу, если бы не цена. Она явно превышала мои возможности. Загрустив не на шутку, я вышел из магазина и отправился к королю Мануэлю, куда был приглашен к завтраку. Король спросил о причине моего угрюмого вида, я ему рассказал о прекрасном, но недосягаемом бульдоге. На следующий день, когда я проснулся, мне подали письмо от короля Мануэля. Он писал, что счастлив подарить мне собаку, которую я так хотел. Письмо сопровождалось чеком на требуемую сумму.

Накинув плащ прямо на пижаму, я побежал на псарню, нисколько не заботясь о прохожих, которые оглядывались на меня и, несомненно, считали меня сбежавшим из сумасшедшего дома. Я был несказанно рад своему бульдогу, которого назвал Панчем в память первого.

Дела между тем шли плохо – мой кошелек был почти пуст. Однажды я прогуливался по Джермин-стрит с Панчем. Мы не завтракали и оба были очень голодны. Когда мы проходили мимо ресторана, я заметил меню, вывешенное на двери. Там значилось блюдо: «Пулярка по-юсуповски». «Вот это наш шанс», – сказал я Панчу, и мы вошли с самой благородной непринужденностью в ресторан, где метрдотель, на которого произвели сильное впечатление наши манеры, устроил нас на лучшем месте. Я потребовал «Пулярку по-юсуповски», лучшее вино и