– Kou-iiign-amann, – передразнила его девушка.

– Yes, perfect. And where are the kou-iiign-amanns?[5]

– The kou-iiign-amanns are in the kitchen[6], – со смехом подхватила Манель.

Они вышли из отеля в вечернюю прохладу и направились по набережной в сторону марины: вдали в ночных сумерках угадывался целый лес корабельных мачт. Над черными водами озера скользили клочья тумана. На противоположном берегу сиял и переливался огнями город Эвиан. Слишком красивое место, чтобы тут умирать, с дрожью подумала Манель.

– Хотите мой пиджак? – предложил Амбруаз.

– Нет, спасибо, мне не холодно. К тому же мы почти пришли, по-моему.

Ресторан оказался скромный, но уютный. Широкие окна-витрины выходили на Леман. В понедельник, к тому же в мертвый сезон, занято было всего несколько столиков, так что молодые люди могли выбрать место по вкусу.

– Здесь вам будет удобно? – беспокойно спросил Амбруаз, указывая на столик с лучшим видом на туманный простор.

– Очень.

– Хотите чего-нибудь выпить?

– Кажется, это мне не помешает.

– Вина? Белого?

Амбруаз заказал два бокала шардонне.

– Меня тревожит месье Дински, – сказал он после короткой паузы. – Вид у него совсем нездоровый.

– Да, и лучше ему не будет, – подтвердила Манель, отвернувшись, чтобы скрыть волнение.

– Это почему? – спросил Амбруаз.

Она подождала, пока официант наполнит их бокалы, и продолжала:

– У Самюэля неоперабельная опухоль мозга. Ему осталось жить не больше нескольких недель.

– Черт!

Это его “черт” вобрало в себя всю скорбь мира. Девушку тронула непритворная печаль, с какой он воспринял ее слова.

– Сойдет в могилу прямо за братом-близнецом, – помолчав, заметил Амбруаз.

– А вот с этим, пожалуй, будут проблемы.

– Но вы же только что сказали, что ему осталось жить несколько недель.

– Да, верно. Несколько недель, по самым оптимистическим подсчетам. Нет, я имею в виду проблемы с братом-близнецом.

Манель, чтобы собраться с духом, сделала первый душистый глоток с фруктовыми нотками. Она обещала Самюэлю хранить секрет как можно дольше, но теперь это “как можно дольше” подходило к концу. Ей надо выговориться, поделиться, найти поддержку. Она больше не может в одиночку тащить этот груз. И человек, сидящий в эту минуту напротив, возможно, как никто, способен выслушать правду. Подошел официант, чтобы принять заказ.

– Чуть попозже, пожалуйста, спасибо, – вежливо отослал его Амбруаз.

Девушка набрала побольше воздуха и выпалила единым духом:

– У Самюэля Дински не было никакого брата, тем более брата-близнеца.

– То есть как это не было брата? А тело, которое надо доставить во Францию?

– Это тело самого Самюэля.

Ну вот, она сказала. Амбруаз, как она и ждала, скорее рассердился. Она сама бы на его месте рассердилась.

– Погодите, вы хотите сказать, что сейчас, когда мы с вами разговариваем, никакого тела, которое надо перевозить, вообще нет? Что единственное тело, из-за которого мы здесь, – это тело Самюэля Дински, восьмидесяти двух лет от роду и вполне себе живого, несмотря на мерзкую опухоль мозга, которая, если верить специалистам, убьет его через несколько недель?

Люди за соседними столиками повернули к ним встревоженные лица, но Амбруазу на их лица было наплевать:

– Это, конечно, очень мило, но за придурка-то меня держать не надо!

– Вы когда-нибудь слышали об эвтаназии? – спокойно отозвалась она.

– Да, более или менее, как все.

– Так вот, именно ее выбрал Самюэль Дински, восьмидесяти двух лет, не желающий, чтобы смерть снова играла с ним, как в прошлом. Это его собственные слова, Амбруаз. “Чтобы она снова с ним играла”. Он мне все рассказал. Семью Самюэля депортировали, он в детстве узнал кошмар концлагеря. Голод, болезни и вездесущую смерть, которая кружила вокруг него, касалась его, забирала своих жертв, но его не тронула. Представьте мальчика, которому едва исполнилось двенадцать и которого заставляли собирать очки у тех, кого вели в газовые камеры. Представьте себе на миг, что он пережил, что он должен был чувствовать, глядя на вереницу людей, протягивавших ему свои очки и по большей части не ведавших, какой ужас их ждет.

Перед глазами Амбруаза возникла фигура Самюэля на автозаправке, стоящего в смятении и в слезах перед стендом с очками. “Скверные воспоминания нахлынули”, – ответил ему тогда старик, вытирая слезы.

– Он сомневался, и, думаю, вполне справедливо, что фирма вроде вашей, узнав о его планах, согласится ему помочь. И солгал он вам, придумал брата-близнеца, только потому, что для него это был единственный способ довести дело до конца. Точнее, до собственного конца. Он хотел, чтобы его отвезли сюда, в одну из немногих стран, где эвтаназия разрешена, а потом умереть поскорее, и чтобы его отвезли домой. Вот, теперь вы знаете столько же, сколько и я, – заключила Манель, отпивая большой глоток вина.

– Черт, – второй раз за вечер повторил Амбруаз.

– Им займется ассоциация под названием “Избавление”. Завтра с утра за Самюэлем заедут в отель и отвезут на медицинское обследование. А потом поселят в комнате, где под вечер его…

Вздрогнув, она проглотила слово “убьют”, готовое слететь с ее уст.

– Он хочет, чтобы я поехала с ним, но…

Голос у девушки пресекся, и она расплакалась. В этот миг Амбруазу, как никогда, хотелось вскочить, прижать ее к себе, гладить по голове, пить жемчужины, стекавшие у нее по щекам. Сказать ей, что теперь он здесь, с ней, и будет с ней завтра и все завтра на свете. Вместо этого, прикованный к стулу своей дурацкой, ненавистной застенчивостью, он только протянул ей свой платок, вытереть глаза.

– Спасибо. В голове не укладывается. Я всегда говорю, что надо предоставить природе делать свое дело. Что даже среди убивающей его боли всегда найдется какой-нибудь прекрасный просвет жизни. И потом, ведь случаются ремиссии, ведь ремиссии бывают, правда?

– Это точно, насчет опухоли? И действительно ничего нельзя сделать, никакой операции?

– Никакой. Врач сказал точно. Ничего не попишешь. Его состояние ухудшается день ото дня. Сегодня вечером опять поднялась температура, и сбить ее каждый раз все труднее. Не говоря уж о том, что его выворачивает, рвет всем, что он съест. А еще он мне только что признался, что у него перед глазами пелена и иногда все двоится.

После долгой паузы Амбруаз заговорил снова: