– Люди готовы рискнуть всем ради прекрасного мгновения, – сказал Стрейн. Его голос прозвучал так искренне, что по классу пронеслись смешки.

Как же это было поразительно, хотя мне уже следовало бы привыкнуть: он мог говорить о книгах и в то же время обо мне, а окружающие ничего не замечали. Как в тот раз, когда он трогал меня под столом, а остальные исправляли свои тезисы. Все происходило прямо у них под носом. Они, видимо, слишком заурядные, чтобы что-либо разглядеть.

«Кто виноват?» Стрейн подчеркнул этот вопрос и ждал от нас ответа. Он мучился. Теперь я это видела. Дело было не в том, что его нервирует мое присутствие; он пытался понять, не поступил ли плохо. Будь я посмелее, я бы подняла руку и сказала об Итане Фроме и о нем: «Он не сделал ничего плохого». Или: «Разве нет здесь и вины Мэтти?» Но я сидела тихо, как испуганный мышонок.

После урока запись «Кто виноват?» так и осталась на доске. Остальные ученики вышли за дверь, по коридору, во двор, но я мешкала. Я застегнула молнию на рюкзаке, медленно, как ленивец, наклонилась и притворилась, что завязываю шнурки. Он не обращал на меня никакого внимания, пока коридор не опустел. Никаких свидетелей.

– Как ты? – спросил он.

Я радостно улыбнулась, подергала лямки рюкзака.

– Я в порядке.

Я знала, что нельзя допускать ни намека на тревогу, иначе он мог решить, что новых поцелуев я не вынесу.

– Я боялся, что ты в смятении, – сказал он.

– Это не так.

– Окей. – Он выдохнул. – Похоже, ты справляешься лучше меня.

Мы договорились, что я зайду попозже, после консультационного часа, когда в гуманитарном корпусе станет потише. Когда я уже переступала порог, он сказал:

– Чудесно выглядишь.

Я поневоле расплылась в улыбке. Я и правда чудесно выглядела: темно-зеленый свитер, хорошо сидящие на фигуре вельветовые брюки, волнами рассыпавшиеся по плечам волосы. Не зря я старалась.

Когда я вернулась в аудиторию, солнце уже зашло, а поскольку занавесей на окнах не было, мы выключили свет, сели за его стол и целовались в темноте.

Мисс Томпсон устроила в нашем общежитии Тайного Санту, и я вытянула бумажку с именем Дженни. По идее, я должна была бы испытать боль, однако на самом деле я почувствовала только смутное раздражение. Взяв десять долларов – установленную стоимость подарка, – я отправилась в продуктовый, купила фунт дешевого молотого кофе, а оставшиеся деньги потратила на сладости для себя. Кофе я даже не завернула; когда мы обменивались подарками, я вручила Дженни пакет из магазина.

– Что это? – спросила она.

Она впервые с прошлой весны обратилась ко мне – с тех пор, как, покидая нашу общую комнату в последний учебный день, бросила через плечо: «Ну, увидимся, наверно».

– Твой подарок.

– Ты его не упаковала? – Она открыла пакет кончиками пальцев, словно боялась того, что могло оказаться внутри.

– Это кофе, – сказала я. – Потому что ты вроде как вечно пьешь кофе.

Дженни посмотрела на кофе и так быстро заморгала, что на секунду я пришла в ужас, решив, что она расплачется.

– Вот. – Она сунула мне конверт. – Я тоже вытянула твое имя.

В конверте лежала открытка, а в ней – двадцатидолларовый подарочный сертификат на покупки в местном книжном. Я держала сертификат в одной руке, а открытку в другой, переводя глаза с одного на другое. В открытке Дженни написала: «С Рождеством, Ванесса. Знаю, мы в последнее время не общались, но надеюсь, что мы сможем восстановить нашу дружбу».

– Зачем ты это сделала? – спросила я. – Мы должны тратить только по десять долларов.

Мисс Томпсон переходила от пары к паре, комментируя каждый подарок. Дойдя до нас, она заметила красные щеки Дженни, упавшую на пол вакуумную упаковку дешевого кофе, мое виноватое лицо.

– Ммм, какой милый подарок! – воскликнула мисс Томпсон с таким энтузиазмом, что я решила, будто она говорит о подарочном сертификате. Но она имела в виду кофе. – Я всегда говорю: кофеина не бывает слишком много. Ванесса, а тебе что подарили?

Я показала ей подарочный сертификат, и мисс Томпсон натянуто улыбнулась:

– Тоже мило.

– Мне нужно делать уроки, – сказала Дженни.

Подняв кофе двумя пальцами, словно не желая прикасаться к этой гадости, она вышла из комнаты отдыха. Мне хотелось сказать что-то еще, прокричать ей вслед, что она проявила ко мне интерес только из-за того, что ее бросил Том, но уже поздно, потому что у меня теперь новая жизнь. Я теперь делаю такое, что Дженни не способна себе даже представить.

Мисс Томпсон повернулась ко мне:

– Ванесса, по-моему, это прекрасный подарок. Дело вовсе не в том, сколько денег тратишь.

Тут до меня дошло, почему она такая милая, – думает, будто я настолько бедна, что могу позволить себе только трехдолларовую пачку кофе. Это предположение было одновременно смешно и оскорбительно, но я не стала ничего объяснять.

– Мисс Томпсон, что вы делаете на Рождество? – спросила Дина.

– Съезжу домой в Нью-Джерси, – ответила та. – Может, скатаюсь в Вермонт с друзьями.

– А как же ваш парень? – спросила Люси.

– Не могу похвастать его наличием. – Мисс Томпсон отошла, чтобы рассмотреть другие подарки Тайного Санты. Я смотрела, как она сцепила руки за спиной и притворилась, будто не слышит, как Дина прошептала Люси: «Я думала, мистер Стрейн – ее парень?»

Как-то днем Стрейн рассказал мне, что мое имя придумал ирландский писатель Джонатан Свифт. Он был знаком с женщиной по имени Эстер Ваномри. Прозвище у нее было Эсса.

– Он разъял ее имя на части и сложил их по-другому, – сказал Стрейн. – Ван-эсса стала Ванессой. Тобой.

Я не говорила этого, но иногда чувствовала, что именно так он поступает со мной – разнимает на части и складывает их по-другому.

Стрейн рассказал, что первая Ванесса была влюблена в Свифта, который был старше ее на двадцать два года. Он был ее преподавателем. Потом Стрейн подошел к стеллажу за своим столом и отыскал поэму Свифта «Каденус и Ванесса». Она была длинной, в шестьдесят страниц, а рассказывалось в ней о молодой девушке, влюбленной в своего учителя. Когда я пробегала поэму глазами, у меня быстро заколотилось сердце, но, чувствуя на себе его взгляд, я постаралась не выдать себя, пожала плечами и самым равнодушным тоном сказала:

– Наверное, это забавно.

Стрейн нахмурился.

– Мне это показалось зловещим, а не забавным. – Поставив книгу обратно на полку, он пробормотал: – Это меня пробрало. Заставило задуматься о судьбе.

Я смотрела, как он садится за свой стол и открывает учительский журнал. У него покраснели кончики ушей, как будто он смутился. Неужели я могла его смутить? Иногда я забывала, что он тоже может быть ранимым.