Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:

— Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!

Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.

Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.

Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.

Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.

Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:

— Михель… Ты здесь?

Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:

— Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.

— Это я, Михелина… Я ненадолго.

— Здесь темно.

— Я на ощупь.

Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.

— Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.

— Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?

— Соня велела. Беспокоится.

— Как она?

— В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?

— Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.

Она опять коснулась его руки.

— Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.

— Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.

Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:

— Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?

— Спроси Соню, она все скажет.

— А мне объяснить не хочешь?

— Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?

— Он велел сейчас зайти к нему.

— Он первый раз видел, как добивают человека?

— Наверно.

— Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.

— Боишься за меня? — улыбнулась девушка.

— Боюсь. Ты ведь моя дочка.

— Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.

Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.

Девушка стояла напротив, молчала.

— А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!

— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.

— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?

— Надо постараться, поручик.

Гончаров поднялся.

— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?

— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.

Она повернулась и услышала окрик.

— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!

Михелина замерла.

Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.

Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.

Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.

Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.

От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:

— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!

Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.

В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.

Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:

— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.

— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.

— Я тебя предупреждала, дочка.

— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.

— С господами это случается.

— Может, потому что был пьяный?

— Может, и поэтому. Поживем — увидим.

— Он сказал, что сгноит меня.

— Тебя?

— Думаю, тебя тоже.

— Я тоже так думаю.