— Получается что так.

— Любопытно, — Егор Никитич вновь принялся внимательно изучать рисунки. — Какие-либо косвенные подтверждения данной версии существуют?

— Да, существуют. Один из банковских чиновников сообщил, что правый глаз дамы перехвачен широкой черной ленточкой.

— Даже так? — искренне удивился Гришин. — Это уже нечто, — отложил рисунки, опустился на стул. — В картотеке есть криминальные личности с подобным дефектом?

— Таковых, Егор Никитич, нет. Мы предполагаем, что это либо какие-нибудь залетные, либо из политических.

— Политических? — удивился Гришин. — Им-то зачем так рисковать?

— По данным агентуры, эсеры, анархо-коммунисты и прочая революционная дрянь для добывания денег идут на любые преступления, вплоть до сращивания с воровским миром. Поэтому налеты на банки вполне могут быть делом их рук.

— Вы правы, — согласился Егор Никитич. — В моей практике был подобный случай. Помните дело поэта Марка Рокотова?

— Обижаете, Егор Никитич! — развел руками Миронов. — Там еще фигурировал некий поляк, финансировавший «Совесть России».

— Совершенно верно. Казимир Тобольский… Любопытно, какова его судьба?

— Пожизненная каторга. Там и сгниет.

— Лекарю лекарево, а пекарю пекарево, — заключил Гришин, с удовлетворением потер ладони. — Занятное дельце намечается.

— Я бы сказал, заковыристое, — уточнил Мирон Яковлевич. — Мои агенты разбросаны бог знает по каким лункам, и пока никакого улова.

— Вот потому и занятное. Когда все как на ладони, никакого азарта. А здесь есть за чем погоняться.

— Будем работать, Егор Никитич? — протянул ему руку Миронов.

— А кто вам сказал, что нет? — Гришин постоял в некотором раздумье, заметил: — А вот с азиатом они, похоже, просчитались. Его как раз проще всего посадить на зацепку. Слишком заметен… Объясните, Мирон Яковлевич, это своим агентам.

— Да уж постараюсь, Егор Никитич.

Они ударили по рукам, и Гришин твердым, уверенным шагом покинул кабинет Миронова.

Табба плотно прикрыла дверь, подошла к серванту, выдвинула один из ящичков, внутри него нажала потайную задвижку. Сбоку отщелкнулся еще один маленький ящичек, в котором обнаружился бархатный мешочек. Девушка аккуратно вытряхнула из него золотой сундучок, двумя пальцами приподняла крышечку.

«Черный могол» вспыхнул, заиграл всеми гранями.

Табба замерла, завороженно смотрела на таинственный камень и не в состоянии была отвести от него глаз.

Затем медленно закрыла сундучок, спрятала его в мешочек и поместила в потайной ящик.

…Спустя какое-то время она постучала в дверь комнаты княжны. Та занималась рисованием.

— Войдите, — не совсем довольным тоном ответила Анастасия.

Бывшая прима остановилась на пороге, виновато произнесла:

— Простите, княжна, что отвлекаю, но у меня к вам деликатная просьба. Вы как-то рассказывали, что после моей матери осталась дюжина париков, которыми она не воспользовалась.

— Вы желаете примерить их? — спросила та, продолжая работать кистью.

— Да, мне хотелось бы воспользоваться ими.

— Уж не в свет ли вы намерены выйти? — с насмешкой спросила княжна.

— В театр.

— Надеюсь, не в оперетту?

— Нет, нет. В оперетту мне вход заказан.

Анастасия оценивающе оглянулась на бывшую приму, неожиданно предложила:

— В гардеробе моей маменьки много роскошных платьев. Если вас это не смущает, можете примерить некоторые из них. Вдруг что-то подойдет.

— Благодарю. Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, — Табба поклонилась и прикрыла дверь.

Работа на шахте была тяжелой, грязной, изматывающей. Мужики рубили кирками уголь, женщины нагружали его лопатами на тачки и вывозили антрацит по дощатым помостам к высоченной общей куче.

Сонька и Михелина были в числе тех самых, кто вывозил уголь.

Толкали тачки быстро, без остановок, под постоянным присмотром и окриками надсмотрщиков. Запрещалось останавливаться, разговаривать, пить воду.

Все бегом, все в спешке, все под тычками.

— Живее, барышни!.. Веселее, шалашовки!

В общей цепочке Михелина двигалась за матерью. Видела, как той трудно, как временами подкашивались у нее ноги, как она задыхалась.

— Соня, держись… — шептала. — Скоро перерывчик, держись.

— Не беспокойся, все хорошо. Отавное, сама не надорвись!

Сонька оглядывалась, пыталась улыбнуться, тут же надсмотрщик орал:

— Не болтать! Не останавливаться!.. Бегом, мрази!

Вместе с женщинами вывозил уголь Михель. Он толкал тачку с каким-то остервенением, обгонял всех, что-то выкрикивал, вываливал уголь на общую кучу, мчался обратно и, лишь когда равнялся с Сонькой и Михелиной, придерживая бег, мычал:

— Соня… Сонечка… Мама… — и несся дальше.

— Гля, как придурок бегает! — веселились надсмотрщики.

— Пущай бегает… Дурной силы хоть отбавляй.

— Так ведь никто не заставлял!

— Перед Сонькой старается! Любовь у него к ней!

Неожиданно на заснеженной дороге показалась пролетка, запряженная в одну лошадь. Конвоиры напряглись, каторжане слегка замедлили бег.

Ехал начальник.

За вожжами сидел он сам, управлял лошадью легко и умело, одет был в франтоватую легкую шинель. Остановил пролетку неподалеку, не слезая понаблюдал за работающими, развернул лошадь, хлестанул ее и покатил в обратную сторону.

Все, застыв, смотрели ему вслед, и лишь Михель поднял кулак и погрозил уезжающему поручику.

Луна в небе светила полная и яркая.

Каторжане медленно, устало брели в сторону поселка. Надсмотрщики лениво подгоняли их, некоторых толкали в спины прикладами винтовок, хрипло покрикивали:

— Шевелись… Шагай живее.

— Расторопнее, сказано!

При входе в поселок все вновь увидели коменданта каторги.

Он стоял в стороне от дороги, широко расставив ноги, смотрел на измученных людей, ритмично ударяя хлыстом по голенищу сапога.

Михелина взглянула на мать. Та усмехнулась, негромко бросила:

— Бесится барин… Не знает, с какой стороны подойти.

— Это хорошо или плохо?

— Посмотрим. По крайней мере, веревочка брошена, есть за что подергать.

Далеко за полночь, когда все уже спали, в барак, грохнув входной дверью и потоптавшись валенками, ввалился надсмотрщик Евдокимов Кузьма, во всю глотку гаркнул: