Я встала: «Пустите, Гр. Еф., мне пора!» – «Нет, теперя не пущу», – и он схватил меня за плечи. В столовой послышался голос вошедшей Вырубовой: «Муня, а что, Григ. Еф. занят?»

Р. быстро прислушался. «Аннушка приехала, – шепнул он, – в Царско едем, Алеша там что-то хворает, седня звонили, штоб приезжал. Ну, пчелка, прощай, – торопливо продолжал он, целуя и выводя в коридор. – Время-то больно тесно. Придешь, што ли, еще?» – помогая одеться, спросил Р. «Не знаю, поспею ли», – сказала я. «Ну прощай, дусенька!»

А вот как описывала «радения» у Распутина дочь офицера лейб-гвардии Татьяна Леонидовна Григорова-Рудыковская: «Однажды тетя Агн. Фед. Гартман (мамина сестра) спросила меня – не хочу ли я увидеть Распутина поближе… Получив адрес на Пушкинскую ул., в назначенный день и час я явилась в квартиру Марии Александровны Никитиной, тетиной приятельницы. Войдя в маленькую столовую, я застала уже всех в сборе. За овальным столом, сервированным для чая, сидело человек 6–7 молодых интересных дам. Двух из них я знала в лицо (встречались в залах Зимнего дворца, где был организован Александрой Федоровной пошив белья раненым). Все они были одного круга и вполголоса оживленно беседовали между собой. Сделав по-английски общий поклон, я села рядом с хозяйкой у самовара и беседовала с ней.

Вдруг пронесся как бы общий вздох. Ах! Я подняла глаза и увидела в дверях, расположенных в противоположной стороне, откуда я входила, могучую фигуру – первое впечатление – цыгана. Высокую мощную фигуру облегала белая русская рубашка с вышивкой по вороту и застежке, крученый пояс с кистями, черные брюки навыпуск и русские сапоги. Но ничего русского не было в нем. Черные густые волосы, большая черная борода, смуглое лицо с хищными ноздрями носа и какой-то иронически-издевательской улыбкой на губах – лицо, безусловно, эффектное, но чем-то неприятное. Первое, что привлекало внимание – глаза: черные, раскаленные, они жгли, пронизывая насквозь, и его взгляд на тебя ощущался просто физически, нельзя было оставаться спокойной. Мне кажется, он действительно обладал гипнотической силой, подчиняющей себе, когда он этого хотел…

Здесь все ему были знакомы, наперебой старались угодить, привлечь внимание. Он развязно сел за стол, обращался к каждой по имени и на «ты», говорил броско, иногда пошло и грубо, подзывал к себе, сажал на колени, ощупывал, поглаживал, похлопывал по мягким местам, и все, «осчастливленные», млели от удовольствия! Смотреть на это было противно и обидно за женщин, унижающихся, потерявших и свое женское достоинство, и фамильную честь. Я чувствовала, как кровь приливает к лицу, мне хотелось закричать, стукнуть кулаком, что-то сделать. Сидела я почти напротив «высокого гостя», он прекрасно чувствовал мое состояние и, издевательски посмеиваясь, каждый раз после очередного выпада упорно вонзал в меня глаза. Я была новым, неизвестным ему объектом…

Нахально обращаясь к кому-то из присутствующих, он произнес: «Ты видишь? Кто рубашку-то вышивал? Сашка!» (подразумевается государыня Александра Федоровна). Ни один порядочный мужчина никогда не выдал бы тайны женского чувства. У меня от напряжения в глазах темнело, а распутинский взгляд нестерпимо сверлил и сверлил. Я отодвинулась ближе к хозяйке, стараясь укрыться за самоваром. Мария Александровна с тревогой посмотрела на меня.…

«Машенька, – раздался голос, – хочешь вареньица? Поди ко мне». Машенька торопливо вскакивает и спешит к месту призыва. Распутин закидывает ногу за ногу, берет ложку варенья и опрокидывает ее на носок сапога. «Лижи», – повелительно звучит голос, та становится на колени и, наклонив голову, слизывает варенье… Больше я не выдержала. Сжав руку хозяйки, вскочила, выбежала в прихожую. Не помню, как надела шляпу, как бежала по Невскому. Пришла в себя у Адмиралтейства, домой мне надо было на Петроградскую. Полночи проревела и просила никогда не расспрашивать меня, что я видела, и сама ни с мамой, ни с тетей не вспоминала об этом часе, не видалась и с Марией Александровной Никитиной. С тех пор я не могла спокойно слышать имени Распутина и потеряла всякое уважение к нашим «светским» дамам. Как-то, будучи в гостях у Де-Лазари, я подошла на телефонный звонок и услышала голос этого негодяя. Но сразу же сказала, что знаю, кто говорит, а потому разговаривать не желаю…»

Атмосферу «радений» обе мемуаристки передают одинаково. Здесь Распутин выступает как опытный совратитель неокрепших и увлеченных им девичьих душ. И по его поведению видно, что любовь к женщине, в духовном понимании этого слова, ему вообще неведома. Для него женщины были лишь источником плотских удовольствий да хозяйками, выполнявшими всю работу по дому. Собственно, это не отличалось от представлений о взаимоотношениях мужа и жены, свойственных русскому крестьянству. В деревнях обычно кандидатов в женихи и невесты своим детям подбирали родители, и часто молодые впервые видели друг друга только во время помолвки. Любовь в браке считалась не главным фактором. Гораздо важнее, чтобы жена была работящей и прилежной хозяйкой и во всем слушалась мужа, а любовь, дескать, приложится. Это вовсе не значит, что крестьянские семьи не знали настоящей любви. Очень часто такая любовь возникала между супругами, и они хранили ее до гробовой доски. Вот только Распутину чувство любви было незнакомо. Об этом свидетельствуют все дошедшие до нас рассказы о нем, в том числе и тех людей, которые остались его искренними почитателями. «Старец» не любил не только свою, Богом данную жену, но и ни одну из своих многочисленных столичных любовниц, не говоря уж о проститутках. Если бы у него была настоящая пассия, об этом не преминул бы упомянуть кто-то из многочисленных мемуаристов.

Женщины нужны были Распутину прежде всего для самоутверждения, для демонстрации собственной силы и способности влиять на людей. Собственно, власть над людьми была главным смыслом жизни «старца». Он, очевидно, имел также определенные садистские наклонности. Причинять страдания женщинам, унижать их доставляло Распутину удовольствие. Особенно это видно в эпизоде с М.А. Никитиной, которую он заставил слизывать варенье с его сапога. И, очевидно, ему льстило, что его советов и рекомендаций слушаются царь и царица. Деньги же Распутину были нужны только на хорошую выпивку, закуску, дорогое платье да еще, в сравнительно редких случаях, на проституток. Основную массу поступавших ему немалых денежных подношений «старец» использовал для благотворительности, передавая их своему окружению. Для того, чтобы самостоятельно распорядиться деньгами, у него явно не хватало образования. Григорий Ефимович и считал-то с трудом. Конечно, ювелир Симанович и компания, отправляя полученные средства благотворителям, и себя не забывали, благо проконтролировать их Распутин был не в состоянии. Кстати, Симанович, купец 1-й гильдии, в справке товарищу министра внутренних дел С. П. Белецкому от 15 декабря 1915 года охарактеризованный как «человек весьма вредный, большой проныра, обладающий вкрадчивыми манерами, способный пойти на любую аферу и спекуляцию», похоже, был единственным из близких к Распутину людей, кто смог уехать из России с более или менее значительным капиталом. Умер же Арон Самуилович в 1978 году в далекой Либерии в возрасте 105 лет!

Дочь Матрена в своей книге «Распутин. Почему?» писала про то, как проходили вечера в квартире на Гороховой, которая, кстати сказать, оплачивалась царской канцелярией. Естественно, в ее изложении все выглядит довольно благостно и почти пристойно: «При этом у нас за столом собиралось самое разнообразное общество. По не знаю как установившемуся правилу все приносили в качестве гостинца обязательного при посещении милого тебе дома именно какую-нибудь еду. Отец, что называется, не перебирал. Годы, проведенные вне дома, приучили его быть благодарным за любую пищу. Мяса же он не ел вообще. Но не по обету, просто не любил. (Хотя, думаю, отец все-таки ел бы мясное, если бы собрался вылечить зубы, всегда доставлявшие ему хлопоты.)