Ощетинилась камерами и микрофонами съемочная группа местной телестанции. Мэр голубем важно крутится у самых ярких и мохнатых микрофонов. Дает интервью, говорят, столичному телеканалу. Кто-то сердито закричал:

– Проворонили, ротозеи! Вплавь, говоришь, с другого берега перебрались? Ну а вы куда смотрели?! На девок, но не на тех! Отсекай остальных! – Это начальник полиции Крынкин дает разгон своим подчиненным.

Ах, вот оно что! Из воды, буквально с риском для жизни, по каменному желобу на Седмицу карабкается группа девиц. Ну конечно, ими верховодит нахалка Любка. А вот для Ритки сейчас наступил полный облом – на берегу ее прищучили дружинники. Она отмахивается от них, одновременно не давая задержать своего парня. В марш-броске от нагоняя начальника полицейские накрепко взяли Седмицу под охрану и контроль. Трое из них попытались приблизиться к скале. Какие большие волны поднялись! Они, словно нарочно, взлетали, как крылья, с грязными пенными перьями. Смельчаки-спасатели закрутились и быстро поплыли к берегу. Я бы даже сказала, они здорово запаниковали! Их что-то напугало… Вот, парня помоложе буквально трясет. «Там сидите… катер…, а то сожрут…» – долетают снизу обрывки его слов. А общий трепет у могилы растет. Я пробираюсь туда, откуда с секундными интервалами вылетают большие пласты земли. Олежка! Муженька мой дорогой, старается. Один работает ловчее, чем целая бригада с бульдозером в придачу. Олег сказал: «двадцать минут», и это не бахвальство! Он словно чувствует, где и как надо копать. Дуб стонет, подбирая корни. Каменная громада креста, в метре от траншеи, мелко дрожит. Муж скинул рубашку. Ее крепко прижимает к груди жена нотариуса… Я любуюсь Олежкой: какая динамика, мощь! Атлет! Тело напряжено. Муж, мой! Какие сильные руки, плечи, торс. Как рельефно играют, двигаясь, мышцы! Стальные… И сталь лопаты вгрызается в твердую почву. Она послушно отлетает, как рыхлый песок. Бычья шея, муженьки моего, обожаю ее, и эти непослушные взъерошенные волосы цвета воронова крыла. Мой Воронов. Как-то в шутку меня своей воронихой назвал. И сейчас он в пристреле стольких женских глаз! Как мне хочется смахнуть с него эти прилипчивые непристойные взгляды. Они раздражают, словно мухи! Марина? Она куда-то делась…

– Надевай и застегнись на все пуговицы! – Ох, это она!

Напугала, опять как всегда появившись из ниоткуда. Заботливый ребенок – пальто мне принесла.

– Даш, может, тебе домой пойти? У меня мурашки – плохой знак. Опасно здесь будет…

Я слышу, Катька закричала:

– Стоп! Должно быть это…

– Даша! – теребит меня Маринка. – Если нечисть покажется, заходи и хватайся за каменный крест.

– Ну, вы гигант, Олег Иванович! Красиво сработали! – Это Крынкин, в знак уважения «взял под козырек» Олежке.

– Там что-то блестит… – нестройно пронеслось по толпе.

Действительно, под сетью нависших корней дуба матово блестели два пятна, разделенные каменной плитой. Катька принялась руками соскребать землю с металла.

– Этак ты долго будешь! – Маринка уже тянула руки к Олегу.

Он легко перенес ее на раскопки.

– Здесь нужны археологические навыки и знания. Не мешайся! – строго прикрикнула на Катьку всезнайка.

Из бездонных карманов сарафана спецархеолог достала деревянную лопатку и широкую кисточку. Ох уж эта кисточка! Самоделка. Деревянная ручка с выжженным рисунком и инициалами. Конский волос. К «святой» кисточке она никому не разрешала прикасаться. Прямо фетиш какой-то, особенно незаменимый, когда речь шла о чистоте и порядке. У Маринки, рьяно относящейся к уборке в доме, насчет пыли была своя оригинальная теория. Пыль, говорила она, это в основном останки бактерий, вирусов, и всяких микроскопических существ. Они миллиарды миллиардов живут в нашей среде. Иначе трудно объяснить, почему каждый день пыли столько появляется. Это трупы этих умерших существ. Если был бы только износ вещей, значит они все просто бы разложились на глазах. Микроорганизмы, как космонавты, размножаясь и выходя из одного тела, не всегда достигают другого для паразитизма. Вот эти трупы и оседают, как пыль. Вот так! Сейчас в руках этого удивительного ребенка святая кисточка и деревянная детская лопатка виртуозно, быстро и бережно смахнули вместе с землей пару сотен лет. Мы увидели два гроба. Они были из грязно-рыжего металла с зеленоватым налетом.

– Все правильно, медные. Здесь похоронены дочери купца Воробьева и семейное несчастье. Но как оно выглядит и где искать? Открывать гробы? – Слова Кати из глубокой ямины передавались теми, кто услышал, дальше в толпу.

– Медные?! – росло удивление.

– А как вы хотите? – отвечали знатоки. – Они ж и после смерти колобродили. В них ведьмы речные вселялись. Требовали жизнь и смерть свою отдать.

– А подробней! – трепетно вопрошала журналистская братия.

Сразу несколько народных голосов громогласно завели историю о гадании на Седмице.

– Да почти все не так, эт-само! – вдруг возопил дед Матвей.

Толпа притихла. А он, словно выполняя долг, завел свою версию.

– Да, эт-само, с них вероломных беды пошли. День тот ведный, эт-само, особенный был. Эт-само, последний. Возвратиться, эт-само, матушка-ведунья с сестрами домой должна была… Узнала, эт-само, она о людях, себя показала. Помогала, эт-само, им как могла. Гадали купчихи, эт-само, на парня…

В общем, если «эт-само» опустить, получалась такая очень странная история. Парень приглянулся обеим. Молодчик из бедных. У купца служил. А тот строг. Не ровня, мол. Дочерям с ним общаться строго-настрого запретил. Следил. А тут, оп-па – девицы колечко с запиской нашли: «Суженой». Тайком подложил, дурень! Но кому из них? Вот они вдвоем на это кольцо и гадали. Только колечко порченое оказалось. У Кривошеевых он за приворот заплатил, уж чем – неведомо. Но Курочкина девка к ведьмам тоже ходила, да слышала, как ему сама красавица Верфавия ворожила. Чтоб получил он одну из купчих и все наследство Воробьевское, старалась – ей молодчик тоже понравился. Речная ведунья, старшая тогда, вначале не хотела, но все ж открыла им правду. А колечко-то жаль отдавать, подарок дорогой! Ухватила младшая, вырвала его из уса Седмицы. Усы-тени, мол, это их связь с нашим и родным миром. Людям это так видится. Страж-рыба цап за руку воровку – и в воду. Старшая сестра в крик и на подмогу. Рядом баржу отца у берега разгружали (он продуктами и мануфактурой всю округу снабжал). Кинулись с баржи в реку спасать купчих те, кто посмелее оказался. Дальше пробел. Дед Матвей, «эт-само», не понял. Матушка-веда мудрено объясняла. А те смельчаки, те, что в живых остались, потом про ведунью небылицы наплели, оболгали. Чертовщину всякую приклеили. Особенно, кто не сразу обратно домой вернулся, а через день или два. Мертвое тело младшей купчихи на следующее утро к берегу прибило – все истерзанное, страсть! Старшая живая сама на третий день пришла, с суженым и его колечком на руке. Парень дорогой подарок купцу поднес – ларец, а в нем лежал золотой венец. Как в короне царской по ободу крупные круглые камни. Похожи они были на изумруды, ценой не меренной. Для себя я уловила, что этот венец – Черда, нечто и живое, и неживое одновременно. Коваль – парень тот, жених, в чертогах ведьминых увидел, как одна из речных ведьм превратилась в факел прекрасного чистого живого света. Диво-дивное, диковина невиданная. Хвать наглец это чудо. И ведь не побоялся! Удалось ему похитить Черду, взять в полон кольцом, на которое наложена была сила черная, сила ведьминская, чернокнижная. Не только сумел Коваль удрать с Чердой, но и ультиматум ведьмам выставить: «Верните невесту, старшую купцову дочь». Вернули. Но только обманул он вед. На воздух, на землю из реки диковинный свет похитил. Вот так и превратился живой свет в неживой дорогой венец. Дальше что-то про свадьбу, и как купчиха сама в реке утопилась – призрак младшей сестры замучил. В трупе ее, на самом деле, ведьма речная за долгом приходила, за Чердой. Как Черда к людям попала, увидели они речных див, как есть. Будто с них маскировка спала. Раньше они представлялись в виде умерших родственников. К ним прислушивались, уважали. Теперь алчные в их нечеловеческих телах увидели золото, серебро, дорогие украшения – все, на что они гадальщицам судьбу предсказывали. На вед охота началась.