"Он" Ноги Ирены! Я. Ну так как, согласен с моим условием? "Он" Ноги Ирены! Я. К тебе обращаются, каналья: да или нет? "Он". Ноги Ирены! Я. Да что ты заладил одно и то же, это и есть твой ответ? Все ясно. Придется применить к тебе жесткие меры.

"Он" Ноги Ирены! Я. Я уже давно это решил и все тянул, надеясь, что ты одумаешься. Видно, этого не случится. Ну, как знаешь. К сожалению, я вынужден перейти от слов к делу.

"Он". Ноги Ирены! Я. Сегодня же мы идем к Владимиро, и на этот раз поблажек не жди: выложу все как на духу. Твоя сила — в туманности, скрытности, неопределенности наших отношений. Пролить на них свет здравого смысла означает уничтожить тебя. Тебе же хуже. Заслужил — получи.

Чтобы понять смысл моих угроз, следует знать, что Владимиро — это мой университетский однокашник. Сейчас он работает, точнее (учитывая весьма немногочисленную клиентуру), хотел бы работать психоаналитиком. Вероятно, оттого, что у него нет или почти нет пациентов, Владимиро очень серьезный доктор. С другой стороны, его серьезность, так сказать, гарантирована тем обстоятельством, что сам он представляет собой идеальный случай тяжелого невроза, явно нуждающегося в продолжительном психоаналитическом лечении. Я иду к нему вот еще почему: я убежден, что только Владимиро, будучи невротиком и одновременно специалистом по неврозу, сможет разобраться в моем собственном случае; впрочем, если хорошенько присмотреться, лечить тут, собственно, нечего (в самом деле, так ли уж это ненормально, что вместо одного нас двое?), скорее мне нужно услышать от него дружеский, непредвзятый совет.

Итак, в тот же день, предварительно договорившись по телефону о встрече (поначалу на другом конце провода Владимиро делает вид, будто не знает, куда вклинить мой визит, но потом, естественно, соглашается на предложенный мною час), я отправляюсь к бывшему университетскому товарищу. Живет он бог знает где, на самой окраине, в новом районе. Дороги, а вернее сказать, цементные траншеи проложены здесь между вереницами безликих домов с бессмысленными балконами; магазины с гигантскими витринами заполнены низкосортным товаром; малолитражки выстроились под углом к тротуарам: ни одной приличной машины. Э-хе-хе, Владимиро, не далеко же ты ушел! Я еду к нему впервые. Одно время он жил с родителями, потом женился, переехал и занялся частной практикой. Почему я испытываю удовлетворение от мысли, что Владимиро не преуспел в своем деле? Потому что хотя бы по сравнению с ним не хочу быть "снизу". Я слишком хорошо его знаю и с уверенностью могу сказать, что он тоже "ущемленец", правда другого пошиба, и я даже в мыслях не допускаю, чтобы он был "надо" мной. Я неудачник, и он неудачник; я психованный, и он психованный; я заячья душа, и он заячья душа; так почему же он должен быть "сверху"? Тем не менее, проезжая по людным улицам, я начинаю все сильнее нервничать при мысли о встрече с Владимиро. Как мне вести себя, чтобы с первых минут сбить с него спесь, пусть даже и научную? Подумав, я наконец решаю: я буду столь же научен, как он, больше, чем он. Иначе говоря, вместо одного доктора и одного пациента у нас будет два доктора и один пациент. Владимиро будет одним из докторов, я — другим. А кто же пациент? Разумеется, "он".

Ободренный этим решением, я ставлю свою малолитражку среди прочих малолитражек, припаркованных на пыльной, раздолбанной улице, которую (отмечаю я с ехидством) римский муниципалитет, видимо, позабыл заасфальтировать. Нужная мне квартира находится на четвертом этаже одного из типовых домов. Поднимаюсь на лифте. Выхожу на лестничную площадку: здесь три двери. Квартира Владимиро не может быть очень большой. Звоню. Открывает мне никакая не сестра в белом халате и не очкастая секретарша, а он сам, в рубашке с закатанными рукавами, без галстука, с расстегнутым воротником. Так, значит, он не в состоянии нанять ни сестру, ни секретаршу! Пока мы жмем друг другу руки, бегло осматриваюсь: крошечная прихожая, в углу детская коляска, рядом вешалка. В воздухе разлит аппетитный, но именно что не тонкий запах кухни.

— Рад тебя видеть, — говорит Владимиро, хлопая меня по плечу.

Он ведет себя отнюдь не покровительственно, пожалуй, даже по-дружески, только дружба у него получается какаято особенная, патетическая и нервозная. Вот мы и в кабинете. Квадратная клетушка. Едва хватает места для стола, книжного шкафа и смотровой кушетки. На окне висят две убогонькие зеленые занавески; в просвете виднеется уродливый фасад противоположного дома, утыканного балконами. Кругом чистота и порядок, но при этом во всем чувствуется невыразимая скудость. Не могу отделаться от мысли, что на эту смотровую кушетку никто никогда не ложится. Бедняга Владимиро! Один из тех, у кого, подобно мне, есть ненасытная жена и, конечно, свой "он", — вот эти двое, вступив в сговор, и высасывают из него всю энергию, которая так понадобилась бы Владимиро для пусть робкого начала собственного раскрепощения и возвышения. Однако, в отличие от меня, ему не хватило смелости уйти. Тут уж на невежество не попеняешь, как-никак ученый.

Владимиро усаживается за стол и жестом приглашает меня сесть напротив. Владимиро-высокий и сухопарый. Из закатанных рукавов торчат тощие, щуплые руки. У него короткие, жесткие, темно-русые с прожелтью волосы, цвета пожухлой соломы. Лицо состарившегося подростка пробороздили две печальные морщины, отчего оно кажется перекошенным. Глаза неприятного зеленовато-желтого оттенка, как у собаки. Заостренный нос раздувается широкими ноздрями. Большой рот искривился в выражении горечи. Хотя сейчас семь часов и еще светло, он зажигает мощнейшую лампу и направляет ее прямо мне в лицо. Я тут же реагирую: — Убери свой прожектор. Со мной этот номер не пройдет, я не тот клиент, у которого можно выкачивать по сто-двести тысяч в месяц. Я просто твой старый друг и пришел рассказать о своем случае, вовсе, кстати, не клиническом.

Он улыбается доброй, хотя и нервозной улыбкой. Опускает лампу и говорит: — Извини, но иногда лампа бывает полезной.

Не торопясь достаю из кармана пачку сигарет, предлагаю Владимиро, он отказывается, закуриваю сам, кладу зажигалку и сигареты обратно в карман, затягиваюсь и выпускаю дым изо рта и ноздрей. Сижу согнувшись, со скрещенными на столе руками, опустив глаза в пол. Наконец начинаю: — Ну сам-то ты как? Я смотрю, неплохо устроился: чудный кабинетик, удобный, тихий, уединенный, со вкусом обставленный. Могу поспорить, что мебель выбирала жена.

— Нет, честно говоря, мебель выбирал я — А жена работает? Помогает тебе? — Нет, жена не работает.

— Совсем? — Ну, то есть работает — женой. Раньше у нее было место, но потом появились дети, а няни нет, так что детьми занимается она.

Владимиро говорит медленно, подбирая слова с трудом, мучительно и неуверенно, и вообще сидит как на иголках. Я замечаю на столе фотографию в серебряной рамке.

— Это твоя жена? — Да.

— Можно? Беру фотографию и разглядываю ее. Так я и думал: брюнетка с черными, нежными, томными глазами и точеным восковым личиком. Эти-то и есть самые опасные. Гораздо опаснее Фаусты, например, несмотря на ее видимую чувственность. Такие прекраснодушные глазищи, явный признак ненасытной лохани, объясняют многое: нервозность Владимиро, то, что он неудачник, убогость его дома, запахи кухни в прихожей. Да уж, с такой половиной неполноценность обеспечена, неизбежна, необратима. Ставлю фотографию на стол со словами: — Симпатичная у тебя жена.