– Очень красиво, спасибо, Бети, – сквозь приступ смеха поблагодарила фотографа бабушка.

– Я так старался, как ни для кого не старался, – сказал фотограф, и это было правдой. Ему потребовалось много усилий, чтобы убрать особые приметы своей клиентки.

Поход в фотоателье считался важным, можно сказать, историческим событием для всей семьи, к которому готовились, наряжались, отмывали детей до скрипящего блеска, надевали фамильные драгоценности, никому не давали есть и пить, чтобы не сорвать съемку. Сельские жители шарахались от любых других фотосессий. Стоило кому-то, пусть даже моей бабушке, появиться с фотоаппаратом, мужчины села принимали искусственную позу, таращась в объектив фотокамеры, а женщины скрывались в доме с криками: «Мария, ты с ума сошла? У меня даже прически нет!» «Репортерская» съемка, о которой так мечтала главный редактор газеты, срывалась.

Бабушка пыталась наладить сотрудничество с дядей Бети. Но тот даже животных норовил выстроить в ряд и заставить их принять достойную позу. Бабушка пыталась объяснить, что она хочет «естественности», «живых эмоций», «натурализма», но дядя Бети обижался, особенно на «натурализм», и говорил, что такие фотографии – позор на его голову.

В редакции имелась оборудованная комната для проявки снимков, бабушка выбила в горсовете деньги на покупку хорошей камеры, бумаги и реактивов. Не было только фотографа. Так вот, в тот день, когда Алик искал смысл жизни, бабушка искала хоть кого-нибудь, кто бы съездил в соседнее село и снял зацветшую плантацию орешника, которая обещала дать урожай-рекордсмен. Еще бабушка хотела сфотографировать работников совхоза, а также пионеров-активистов, которые были готовы собирать этот урожай. Еще в том же селе организовали швейную мастерскую, где собирались женщины и девушки-добровольцы – шить перчатки специально для сбора и очистки орехов.

Настоящие молодые грецкие орехи – современные дети их не знают. Для детей, росших в селе, они считались лакомством. Отправляясь в орешник, мы брали с собой наволочку и устраивали целые грабительские рейды. Естественно, все знали о наших набегах. Скрыть преступление не представлялось возможным. Молодые грецкие орехи окрашивают руки в коричневый цвет. Как будто ты измазался йодом в несколько слоев. Чтобы очистить орех, нужно приложить усилия. Но когда добираешься до сочной мякоти, орешек внутри белый, а не коричневый, – это просто наслаждение. Но сначала надо снять все пленки между ядрышками – они горчат. Пока очистишь, с ума сойдешь, но затраты того стоят. Ворованный урожай уносился в наволочке на берег реки, недалеко, потому что сил не было терпеть – так хотелось поскорее поесть орехов. И наутро мы шли в школу в коричневых разводах – на лице, на руках. Ореховый окрас держался долго, почти как хна. И не выводился керосином, не оттирался дустовым мылом, его не брали ни сода, ни известка. Все детство мы с подружками пытались изобрести состав, который бы позволил избавиться от коричневых рук и лица. Так и не изобрели. За воровство орехов нам, естественно, попадало – мы в обязательном порядке шли в орешник и собирали орехи уже на нужды совхоза. Отрабатывали ворованное. Я еще удивлялась, почему бабушка, прекрасно зная, куда я отправилась с наволочкой наперевес, не останавливала меня. А утром устраивала показательное представление, размахивая крапивой и обещая мне наказание по заслугам – собрать столько, сколько унесла. Но я же видела, что она не злилась. Только потом я узнала, что детей всегда отправляли помогать собирать орехи. Для взрослых стимула не было – за орешник платили мало, то ли дело сбор кукурузы, который оплачивался вполне прилично – рубль за день. Мы все наперегонки бежали собирать кукурузу. А провинившихся детей было проще заставить проявить сознательность. Побочный эффект тоже имелся – я, например, долго не могла понять смысл фразы: «попало на орехи». Я всегда считала, что попасть может «за орехи».

Перчатки для сбора орехов, чтобы руки оставались чистыми, – это же новшество, новаторство и забота о работниках сельского труда! Бабушка не могла упустить такой материал.

Почему мы, дети, не додумались до перчаток? Да мы и не знали, что это такое. Даже у меня перчаток никогда не было. Только варежки, огромные, связанные и подаренные кем-то из соседок. А перчатки были только у моей мамы – настоящие, кожаные и единственные. Мама их протирала растительным маслом, чтобы они блестели…

– Поехали, – велела бабушка Алику, который что-то говорил про смысл жизни, – поснимаешь. Больше некому.

– Как я буду снимать? – Алик показал свою изувеченную руку, рассчитывая на понимание и сочувствие.

– Ты же можешь на кнопочку нажать другой рукой, – отрезала бабушка.

Алик, на которого никто из жителей соседнего села не обращал внимания, поскольку он никого не выстраивал в ряд, не требовал сделать умные и достойные лица, а пытался разобраться с фотоаппаратом, крутил диск настройки левой рукой, жал на кнопочку, ругался сам с собой, – в результате сделал замечательный репортаж. Он вообще не понял, что произошло. Бабушка отвела его в проявочную комнату, показала лампы, реактивы и тут же оформила фотографом на полставки. Алик, может, и хотел бы еще поговорить о смысле жизни, но увлекся фотографией. Он попросил у бабушки учебную литературу, и она выдала ему пособия, несколько альбомов и обещала выписать из Москвы все, что потребуется. Алик поселился в проявочной и обрел новую жизнь. В кратчайшие сроки он не только изучил основы профессии, но и захотел стать профессионалом. Он с детским сумасшедшим восторгом рассматривал фотоальбомы, которые подкладывала ему бабушка. Алик снимал, проявлял, снова снимал и снова проявлял. Он тренировался на гусе Русике, на моей маме, на водителе Эльбрусе и на всех тех, кто попадался под руку и не хотел обижать фотографа отказом. Ему вообще редко кто отказывал, поскольку люди сочувствовали его горю и прекрасно помнили, какое мясо получается при готовке, если барана или бычка зарезал именно Алик.

Фотографий сельчан – обычных, портретных, за едой, во время отдыха – у бывшего мясника накопилось огромное количество. Бабушка только успевала заказывать реактивы и бумагу. В селе к новому увлечению Алика быстро привыкли и вообще перестали реагировать – женщины продолжали стирать и развешивать белье, дети бегали и играли, даже козы с коровами не отрывались от обеда. У Алика обнаружилось удивительное свойство – он умел расслабить «героев» съемки. Обсуждал погоду, спрашивал про здоровье детей и старших родственников и в это время успевал снимать. Он делал комплименты, внимательно слушал и щелкал затвором камеры. Бабушка считала его гениальным фотографом. Алик снимал одной рукой так, что, казалось, у него есть пять рук и десять глаз. Он так видел кадр, что главный редактор ахала от восторга. У бабушки заходилось сердце – на фотографиях была сама жизнь, без прикрас. Но оказалось, что у Алика есть еще один талант – светлый глаз. Его работы заставляли улыбнуться, рассмеяться, и от них не веяло тяжестью и безнадежностью. Он умел видеть счастье, красоту, юмор. Односельчане, которым Алик иногда просто так приносил и дарил фотографии – не выбрасывать же, сначала не понимали, что такого красивого в том, как Мадина вешает белье, а ее маленький сын Эдик тащит кота за хвост. На стенку такие фото не повесишь. Но именно эти фотографии рассматривала по вечерам сама Мадина и улыбалась.