– Алло, Лили? Слушаю тебя.

– Прости, Фрэнк, я тебя не разбудила?

– Ну, можно, конечно, и называть меня папой, но раз ты звонишь в такую рань, значит, есть что-то более важное, – говорит он, и я слышу, как он раскуривает свою трубку.

– Это да. У тебя как? Всё хорошо?

– Не жалуюсь. Но уже голова кругом от бесконечных аэропортов и конференций.

– Ты это любишь вроде. А здоровье как?

– Люблю, но порой хочется от всего этого отдохнуть. Но не так это просто, когда твой график расписан на год вперёд, – он делает паузу, чтобы затянуться трубкой, – и здоровье с этими перелётами иногда тоже подводит. Ну а если наша с тобой вводная часть подошла к концу, можешь ли ты назвать настоящую причину своего звонка?

– Ты всё по-прежнему пытаешься разобраться во мне?

– Да. Все последние тридцать шесть лет, – отвечает отец.

– Мне вообще-то тридцать четыре, ну да ладно.

– Хм. Неловко вышло. В общем, что там у тебя?

– Пап, скажи, за всю твою практику кто-нибудь из твоих пациентов, заканчивал жизнь самоубийством?

– Было такое. Правда, очень давно. И их было сразу пятеро. Но это был безнадёжный случай.

– Что ты имеешь в виду?

– Лили, это не очень приятная тема, если честно. Почему ты спрашиваешь?

– Пожалуйста, расскажи. Мне это важно. – Я с трудом сглатываю слюну.

– Это был двухтысячный год. Точнее, это был Новый год. В клинику, где я тогда практиковал, привезли целую группу подростков с подозрениями на шизофрению. Особой опасности они тогда не представляли и за ними особо не наблюдали. Но, как я уже сказал, это случилось в новогоднюю ночь.

– Это те фанатики миллениума?

– Они самые. В общем, пока персонал отмечал пришествие нового тысячелетия, эти ребята собрались в одной из палат и перерезали себе горло. Это было чудовищное зрелище. Там было очень много крови, а когда подоспели врачи и медперсонал, они все уже умерли. Они оставили записку, под которой каждый из них подписался, но она была сплошным бредом, в котором говорилось об апокалипсисе и прочем.

– Какой ужас. – Я очень ясно представила себе эту картину, и мне стало дурно. – И что ты? Как ты с этим справился?

– Знаешь, точно уже сейчас не вспомню. Я помню лишь шок. Моё сознание не было готово к такому, и я был очень растерян.

– А у тебя было чувство вины?

– Хм, это была не совсем вина. Это была скорее печаль, перемешанная со злостью на то, что не придал большого значения их состоянию. Хотя, разбирая потом этот случай на консилиуме, я признал свою ошибку, ибо всё было очевидно. Лили?

– Да, – я отвечаю словно не своим голосом.

– Можешь мне рассказать свою настоящую причину расстройства? Почему ты задавала мне эти вопросы?

– Дело в том, – уже поздно идти на попятную, – что мой пациент, с которым я работала полгода, покончил жизнь самоубийством. Я узнала это только что, а произошло это пару недель назад. Я даже не знала, меня тут даже не было.

– Ох, девочка моя. Мне очень жаль. Чем он страдал?

– Различными видами паранойи. В основном ипохондрическая. Я не знаю, но мне лишь кажется, что он просто не выдержал и решил покончить с этим постоянным давлением, и страхом. Я перед отпуском отменила его визит и теперь меня это сводит с ума.

– Перед отпуском? – спрашивает отец.

– Да, мы с Ричардом ездили в отпуск, в Мексику.

– Хм, я не знал. А давно?

– Да, папа, не удивительно. И про годовщину ты тоже забыл, и про отпуск. Пожалуйста, скажи мне лучше, это чувство саморазрушающей вины так и будет меня преследовать? Или есть способ понять, что я никак не могла на это повлиять, и это просто жизнь. Точнее, просто смерть.

– Тут нельзя сказать однозначно. Всё зависит от того, в каких вы с ним были отношениях, насколько глубокая и длительная была терапия и конечно же твоё собственное состояние души и разума. Кстати, ты как вообще?

– Я? Да в порядке была, до того как узнала про пациента. Но в голове какой-то кавардак. Никак не могу прийти в себя.

– Это понятно. Но тебе просто нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью. Не торопи себя.

– Я и не тороплю, я, похоже, ещё в глубоком шоке.

– Советую тебе выпить, несмотря на раннее утро.

– Уже сделано, – отвечаю я, а сама наливаю ещё один бокал, – а терапия с клиентом была весьма тесная, и даже начался серьёзный прогресс. Но слишком часто по его инициативе отменялись встречи. Он был адвокатом.

– Ах, адвокат. Ну хоть не стоматолог или биржевой брокер. Было бы совсем клише. Лили, дочка, даже если бы у него не было никакой фобии, он состоял в группе повышенного риска. Люди его профессии склонны к депрессиям, которые многих доводят до самоубийства.

– Ясно всё. В общем, время и дозволенные дозы алкоголя. Отличный совет, пап. Как у тебя только лицензию ещё не отобрали?

– Сам гадаю. Я склоняюсь к тому, что у департамента здравохранения на меня большие планы, а также на свой многолетний опыт. И поверь, при твоей главной проблеме препараты тебе явно не помогут. Чем раньше ты осознаешь всю реальность происходящего, тем лучше. Закрывшись в собственной скорлупе или загоняя себя препаратами, ты лишь отдалишь свой срыв. Но в любом случае тебе от него никуда не уйти. Вот тебе совет психоаналитика. Расшифруешь сама? Или это тоже разжевать?

– Нет, спасибо, уже поняла сама, – честно говоря, не знаю почему, но я рада, что он вернулся на этот надменный тон. Поначалу, когда он пытался говорить как заботливый отец, это лишь раздражало. Но, думаю, это с непривычки, потому что это было ему несвойственно. Так уж было у нас заведено. – Хорошо, нужно и правда просто принять эту ситуацию, я же не смогу ничего в ней изменить. И идти дальше. Так?

– Именно. Рад, что годы твоего обучения и практики не прошли даром.

– Спасибо. У меня как раз сегодня новый клиент, нужно постараться сконцентрироваться на нём.

– Верно, – отвечает отец, и я слышу, как он перемещается по комнате, – И не вздумай зацикливаться на том, что произошло, иначе это сведёт тебя с ума.

– Мне нельзя сходить с ума. Только не сейчас.

– Тоже верное суждение. Кстати, о сейчас, тебе нужно что-то?

– Мне? – Боже, неужели он опять попытается откупиться от меня деньгами за пропущенную годовщину. – Нет, совсем ничего. Но спасибо.

– Уверена?

– Да. Ой, слушай, у меня тут вторая линия от клиента, – вру я, чтобы закончить этот разговор, – созвонимся тогда ещё.

– Хорошо. Конечно, когда захочешь.

– Угу. Пока. – Я вешаю трубку, не успев дослушать, как он попрощается.

Как же всё-таки не однозначны мои телефонные разговоры с отцом. Вроде никто никому не грубит, но каждый раз это выглядит словно битва при Ватерлоо. И самое интересное, что разговоры и правда только телефонные. Я не виделась с ним лично уже около трёх лет. Не всегда по его вине. Просто стоило мне представить, как он сидит напротив меня и надменно рассуждает о том, что зря я всё же пошла в психоаналитики, меня начинает выворачивать. Возможно, он и не плохой человек, но каждый раз у меня создавалось чувство, когда мы с ним виделись, что он словно минуты считал до окончания встречи. Это было так противно, словно я его самая нежелательная пациентка. И вечно его анализ и сканирование меня. Хорошо, что он хотя бы не гинеколог, иначе я бы сама хотела бы покончить жизнь самоубийством после каждой встречи. Но родителей не выбирают. У меня вот вышел такой отец. Но мама была у меня потрясающая.