забежал, согнувшись, в ординаторскую. Под столом сидел Толя Михайлов. Я нырнул к нему. Я понимал, что вот-вот нас накроет – и всё, конец. Но я уже думал об этом спокойно, как о чём-то неизбежном. Михайлов вдруг достал из кармана фотографию своей семьи и начал показывать, кто есть кто. На фото он был в форме офицера милиции. Я посмотрел на него и сказал: «Её же могли найти, а тебя расстрелять!» Он ответил: «Будь что будет, но её я не уничтожу».

Я дотянулся до телефона и позвонил в штаб, снова никто не ответил. Тогда я на каком-то автомате набрал номер своей квартиры и даже растерялся, когда услышал голос жены. Она сказала, что внучка и дочь дома, что всё в порядке. У меня как камень с души свалился. На вопрос, что там у нас происходит, ответил, что стреляют, но ничего, терпимо, и положил трубку.

Пули ложились всё ниже, уже щёлкали по столу, под которым сидели мы. Стреляли откуда-то сверху. Из домов, с крыш? «Эх, Толик, погибать не хочется, сегодня же День медика», – сказал я Михайлову. «Там разбитый холодильник валяется, а в нём бутылка шампанского», – оживился Толя. «Да ну, не может быть», – говорю. «Целая была! Принесу». Ползком, на карачках Толя исчез. Минуты четыре прошло или пять – появляется, за пазухой бутылка. На столе чашка была, мы её опустили под стол и налили шампанское. Только приготовились пить, как вдруг бабахнуло так, что здание закачалось. Бутылка у нас упала, из чашки шампанское выплеснулось. Мы схватили бутылку, начали пить шампанское, и в тот момент я ясно понял, что смерть пришла, что скоро в больницу ворвутся.

Вдруг к нам под стол откуда ни возьмись прыгнул Асламбек Большой: «Германович, звони в штаб! Пусть прекратят огонь, заложников выдаём». Я спросил: «Что, всех что ли?» – «Басаев сказал, всех отдадим, иначе всех убьют». – «А вы?» – «Мы выберемся, не в первый раз».

Я набрал штаб: гудки, гудки, и вдруг снимают трубку. Я начал кричать в трубку, а там Медведицков, начальник МВД нашего края. Слышу, он кричит: «Прекратите стрельбу! Переговоры! Прекратить стрельбу!» Начало потихоньку стихать. Доносились единичные хлопки. Неужели всё?

Люди заходили, начали высовываться, и вдруг заработали снайперы. Я опять в штаб звоню и кричу: «Прекратите стрельбу!», а Медведицков мне: «Ну что я могу с ними сделать?» Я говорю: «Интересно, вы нас убиваете и считаете это нормой?» Он: «Ну что ты так на меня?» – «Так вы ж соучастник, убийца, вы такой же убийца, как и все остальные, что чеченцы, что солдаты наши – вы все одинаковые убийцы».

Как только стихло, я пошёл по палатам. Женщины лежали на полу, под матрасами, как мы с медсёстрами им велели, молодцы. В матрасах были дырки – пули калибра 5,45 замотались в вате. Захожу в мужские палаты: деды все лежат на кроватях. «Деды, а что это вы?» – спрашиваю. «А какая разница, – говорят, – где убьют, там или тут? На кровати привычнее». Все больные, к счастью, пережили штурм.

Басаев отпускал тяжелораненых, беременных и женщин с детьми. Я зашёл в палату к Саше Журавлёву, чтобы посмотреть его перед тем, как он уйдёт. Больным, которых оперируешь много часов, отдаёшь часть души. Я, видимо, как-то подозрительно взглянул на лежащего рядом чеченца, и он мне сказал: «Да я давно понял, что он милиционер. Но он такой же раненый, как и я. Почему я должен ему мстить?» Александра вынесли из больницы, вместе с ним вышли две сотни заложников.

В тот день стреляли ещё долго, но это был уже не штурм, а пальба по больнице из тяжёлых орудий. Люди продолжали погибать.

УЛЬШИН:

– После штурма всю ночь я пролежал рядом с трупом. Он как упал с пробитой головой, так и лежал. Моё место было рядом. Трупы были везде, мы дышали трупным ядом, потом я откашливал его две недели.

Что именно вспомнить? Вонь? Как над трупом начали летать мухи?

Или вспомнить лестницу между этажами, залитую кровью?

Или как четыре часа, пока длился штурм, я просидел на окне? Кажется, четыре часа это много, но когда тебя пытаются убить – это мало. Потому что я за каждую секунду цеплялся.

Вспомнить, как ехала эта дура[36] и стреляла по нам крупнокалиберными?

Могу вспомнить, как сидел и думал: ну врывайтесь уже или взрывайте нас к чёртовой матери, сколько можно? Сзади уже мужик с пробитой башкой лежал, мозги по полу.

Вспомнить, как пахли мозги? Ничего так мерзко не пахнет, как мозги.

Я не брезгливый. Я за мамой убираю, она больше года после инсульта лежит. Только когда по большому сходит, тошнотворный комок изредка да подкатит. Так вот: запах мозгов гораздо хуже.

Я маме говорю: «Мам, я тебя люблю» и кладу голову ей на грудь. Она ответить не может, не разговаривает, а подымает руку и гладит меня по голове. Знаете, какие ощущения? Я чувствую тепло.

Я не живу в столице, я не олигарх, мне не нужна машина. У меня есть ребёнок, у меня есть всё, что нужно, я самодостаточный.

А тогда я был ничем, и таких, как я, были две тысячи.

Мне больше нечего сказать. Я не хочу вспоминать.

ФИЛАТОВ:

– Нас подняли затемно. Из отделения выделили боевые «тройки» – разведдозор. Они должны были скрытно выдвинуться на позиции, а следующие сзади по команде «штурм», при огневой поддержке «троек», с лестницами пробежать к зданию, залезть через окна внутрь и убить террористов. У нас были алюминиевые лестницы с крючьями, которые мы использовали для штурма автобусов и поездов. Снизу они были подбиты фанерными щитами, чтобы удобнее по ним бежать. Но тут окна располагались высоко, лестницы предстояло ставить почти вертикально, поэтому щиты сняли.

Нам пообещали тяжёлую технику, но, как уже упоминал Поляков, перед штурмом с командирами боевых машин никакой связи установлено не было. Я взял свой ПК[37], мой второй номер – ленты и патроны. Всё остальное – штатно: АК[38], рожки[39], светошумовые гранаты, маскировочные дымы, связь, аптечка. На нас были бронежилеты нового образца – с керамическими пластинами – и добротные немецкие каски TIG[40] с бронестеклом.

Мы начали выдвигаться ещё затемно. У каждого отдела была своя задача и свой участок работы. Я в составе первых троек должен был залечь напротив фасада больницы, метрах в тридцати от неё. Мы все понимали, что работа предстоит сложная, но настрой был боевой. Раз мы здесь, значит, должны задачу