за топью и звездою,

Он видит сон, где предстает водою

Все, как учил нас Фалес из Милета,

И сон, где неизменный и безмерный

Бог скрыт повсюду, как латинской прозой

Геометрично изъяснил Спиноза

В той книге недоступнее Аверна…

Уже зарею небо просквозило,

И тают звезды на восточном склоне;

Алхимик размышляет о законе,

Связующем металлы и светила.

Но прежде чем заветное мгновенье

Придет, триумф над смертью знаменуя,

Алхимик-Бог вернет его земную

Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.

Один из многих

Старик, почти что сношенный годами,

старик, уже не ждущий даже смерти

(нас убеждают цифрами смертей,

но каждый втайне думает, что первый,

единственный, окажется бессмертным),

старик, наученный благодарить

за нищенскую милостыню будней:

сон, обиход привычек, вкус воды,

блеск этимологической догадки,

строку латинян или древних саксов,

ее припомнившееся лицо,

но через столько лет,

что время растворило даже горечь,

старик, постигший, что в любом из дней

грядущее смыкается с забвеньем,

старик, не раз обманывавший ближних

и ближними обманутый не раз,

внезапно чувствует на перекрестке

загадочную радость,

исток которой вовсе не надежда,

а может быть, лишь простодушье детства,

она сама или незримый Бог.

Он сознает, что жертва легковерья,

что тьма причин – страшнее всяких тигров! —

согласно коим он приговорен

поныне и навеки быть несчастным,

и все-таки смиренно принимает

миг радости, нежданную зарницу.

Должно быть, в нас и после нашей смерти,

когда и прах уже вернется в прах, —

останется все тот же непонятный

росток, в котором снова оживет

неумолимый или безмятежный,

неразделенный ад наш или рай.

Everness[17]

И ничему не суждено забыться:

Господь хранит и руды, и отходы,

Держа в предвечной памяти провидца

И прошлые и будущие годы.

Все двойники, которых по дороге

Меж утреннею тьмою и ночною

Ты в зеркалах оставил за спиною

И что еще оставишь, выйдут сроки, —

Все есть и пребывает неизменно

В кристалле этой памяти – Вселенной:

Сливаются и вновь дробятся грани

Стены, прохода, спуска и подъема,

Но только за чертою окоема

Предстанут Архетипы и Блистанья.

Ewigkeit[18]

Хочу кастильским выразить стихом

Ту истину, что со времен Сенеки

Завещана латынью нам навеки,

О том, что червь заполонит наш дом.

Хочу восславить трепетную персть,

Расчет холодный и анналы смерти;

Извечной госпожи побед не счесть

Над всей тщетой, что сгинет в круговерти.

Но нет. Все, что из глуби бренной ила

Благословлял я прежде без прикрас,

Не властна вымыть никакая сила;

Обволочется вечностью тотчас,

Едва исчезнув, все, что было мило:

Закат, луна и этот дивный час.

Эдип и загадка

Четвероногий поутру, двуногий —

Днем и о трех ногах – порой заката, —

Так вечный сфинкс изменчивого брата

Себе воображал, и на дороге

Закатной он увидел человека,

Который, стоя перед жутким дивом,

В нем угадал, как в зеркале правдивом,

Все, что ему начертано от века.

Эдипы мы и вместе с тем – тройная

Загадка во плоти, соединяя

Себя былых с тем, кем когда-то будем.

Мы б умерли, представ перед своею

Глубинной сутью, но Господь, жалея,

Забвение и смену дарит людям.

Спиноза

Почти прозрачны пальцы иудея,

Шлифующего линзы в полумраке,

А вечер жуток, смертно холодея.

(Как этот вечер и как вечер всякий.)

Но бледность рук и даль, что гиацинтом

Истаивает за стенами гетто, —

Давно уже не трогает все это

Того, кто грезит ясным лабиринтом.

Не манит слава – этот сон бредовый,

Кривляющийся в зеркале другого,

И взгляды робких девушек предместья.

Метафоры и мифы презирая,

Он точит линзу без конца и края —

Чертеж Того, Кто суть Свои созвездья.

К Испании

Неподвластная символам,

неподвластная помпе и праху празднеств,

неподвластная куцему зренью филологов,

находящих в истории нищего дворянина,

который грезил о Дон Кихоте и стал им в конце концов,

не веселость и дружелюбие,

а гербарий старинных форм и собрание поговорок, —

ты, молчащая наша Испания, в каждом из нас.

Испания диких быков, обреченных рухнуть

под топором или пулей

на закатных лугах где-нибудь в Монтане,

Испания, где Улисс спускался в царство Аида,

Испания кельтов, иберов, карфагенян и римлян,

Испания твердых вестготов,

питомцев Севера,

по складам разобравших и перезабывших писанья Ульфилы,

пастуха народов,

Испания магометанина и каббалиста,

Испания «Темной ночи»,

Испания инквизиторов,

несших каждый свой крест палача

и только поэтому не оказавшихся жертвами,

Испания той пятивековой авантюры,

что открыла моря, стерла кровавые царства

и продолжается здесь, в аргентинской столице,

этим июльским утром шестьдесят четвертого года,

Испания дикой, обрывающей струны,

а не нашей тихони-гитары,

Испания двориков и балконов,

Испания стесанных верой камней в пещерах и храмах,

Испания братьев по чести и дружелюбью,

храбрецов без расчета, —

мы можем увлечься другими,

можем забыть тебя, как забываем себя вчерашних,

потому что ты неразрывна с нами,

с потайными пристрастьями крови,

со всеми Суаресами и Асеведо моей родословной,

Испания, мать потоков, клинков и бесчисленных поколений,

неистощимый родник, единственная судьба.

Элегия

Быть Борхесом – странная участь:

плавать по стольким разным морям планеты

или по одному, но под разными именами,

быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обеих Кордовах