Тогда идём за грибами но это далеко и грибы не сладкие. Ой земляники хочется. Я там козу нашу пасу под холмами а на холмах земляника. Мы их так и зовём земляничные холмы. Наберёшь полный рот сла-а-адко. А на губах сок и они тоже тогда сладкие такие. Ага.

    Толстяк-начальник брезгливо поморщился, заметив, как тягучая капля слюны медленно оторвалась от подбородка смертника и потянулась прозрачной ниточкой к полу.

    Узник взвёл курок. Поднял пистолет.

– Куда целиться? – спросил он.

– В приговорённого, – улыбнулся начальник тюрьмы, чуть поправляя ствол.

– Речка-то узёхонькая её коза вброд переходит и перепрыгнуть можно. А за речкой холмы. Земля там тёплая если полежать захочешь лежи можно даже спать там но не ночью конечно ночью всё равно же холодно везде а потом роса утром намочит и айда. Мамка не разрешает чтобы росой мочило мамка строгая такая жуть. Ну а днём если так можно лежать и собирать землянику и в рот. Сла-а-адко. Полный рот наберёшь ух как сладко. Мать-перемать как хочу земляники.

– Скажите, – вдруг вспомнив, обратился узник к смертнику, – скажите, а какова погода на улице? Дождь не идёт?

– Когда дождь тогда земляника несладкая не знаю почему так, – улыбался приговорённый. – В дождь не ходим за земляникой. За грибами. В снег тоже не ходим. И за грибами не ходим. Не знаю почему так. Когда снег сидим с мамкой у печки и смотрим в огонь как он пляшет и вспоминаем лето и землянику. А когда солнце вот тогда да. На холмы земляничные. Мы их так и зовём земляничные холмы.

– Эссекуэрло! – нетерпеливо произнёс начальник другой тюрьмы, поглядывая на часы.

    Двумя руками узник поднял пистолет, но даже и двух его ослабевших рук было мало, чтобы удержать ствол от подрагивания и блужданий. Он долго пытался выловить в прицел грудь приговорённого, но мушка то и дело съезжала на стену или на дверь. Приговорённый между тем отлип от стены и теперь переминался с ноги на ногу, не переставая бубнить что-то своё – бесконечное и монотонное. Начальник тюрьмы с улыбкой наблюдал за узником, но глаза его оставались хмурыми, взгляд был жёстким и выжидающим. Конечно, он рисковал, до такой степени доверяясь узнику – ведь оружие в любое мгновение могло упереться своим холодным взглядом ему в лицо. И оно упёрлось. Потом дрогнуло и отвело взгляд. И снова посмотрело…

    Когда грохнул выстрел, камеру заволокло дымом. Резко и отвратительно завоняло серой. Со стены над плечом смертника посыпались осколки камня, зашуршали на полу.

– Ух ты, – сказал приговорённый, но в глазах его при этом не отразилось ни удивления, ни страха, как и голос не выразил ничего. – Ба-бах.

– Чёрт! – выдохнул начальник тюрьмы сквозь побелевшие губы. – Кажется, мимо. Сосредоточьтесь, господин узник. Второго промаха быть не должно.

– Ничего, ничего, – успокоил толстый начальник. – Ньенте. Там в ящике есть запасные патроны, я позаботился на случай осечки. Просекуир.

– Можно с молоком землянику, – улыбался приговорённый, и улыбка его причиняла узнику невыносимую боль, – с молоком тоже сладко и вкус другой. Мамка нальёт молока с-под коровы с пенкой и жрёшь. Сла-а-адко. У мамки две коровы одну зовут Купава а другую Земляничка или наоборот я не помню которую как. Они под холмами па…

    Лицо приговорённого вдруг смазалось, сломалось, брызнуло в стороны, как отражение в воде, по которому шлёпнешь ладонью. Оставив на стене большую, красную с белыми вкраплениями, кляксу, смертник повалился на пол сквозь синеву дыма. Упал, неловко подвернув руку. Заклокотало, забулькало.

– Ага, – деловито произнёс начальник тюрьмы, наклоняясь над телом. – Физио попортили…

– Да ничто, – произнёс за его плечом второй начальник. – Тодо ньенте. Какая ему разница. Всё одно червям на прокорм, а червям плевать на его красоту, лишь бы мясца побольше. Потрошков.

– Палач у нас неопытный, – извиняясь пожал плечами первый. – Ну да ничего, опыт – дело наживное.

– Святая правда. Мы ведь тоже начальниками не родились.

– Тело-то сейчас заберёте или как?

– Если подвода приехала. А нет, так у вас пока полежит, коли не возражаете.

    Смысл слов не доходил до узника, который с открытым ртом замер на лежаке. Уши заложило, голоса доносились до него как бормотание далёкого ручья, как копошение клопов под одеялом, слов было совсем не разобрать. Пистолет он по-прежнему держал в руках, опустив его между колен. Острый серный дым въедался в глаза и в мозг, набивался в горло, вызывая тошноту.

    Потом заботливая рука начальника тюрьмы мягко высвободила оружие из его рук. Хлопнула крышка ящика. Они, кажется, ещё что-то говорили. Узник смотрел на красную змейку, которая выползала из головы казнённого и, извиваясь, осторожно подкрадывалась к башмаку. Страшно не было – вид у змейки был вполне добродушный, кусаться она, кажется, не собиралась.

    Хлопнула дверь камеры, коридор выхватил, втянул в себя, жадно проглотил кусок синеватого дыма, застилавшего всё вокруг. Коричневое окно над головой узника являло своё бессилие. Голоса умолкли.

    Несколько минут он сидел, раскачиваясь вперёд-назад, ни о чём не думая и даже, кажется, не переживая.

    Потом его внимание привлекли тихий шорох песков времени, скрип камня, едва слышное сосредоточенное дыхание, шаги. Кто-то опустился на лежак рядом. Скосив глаза, узник увидел спокойное лицо ангела.

– Ты… – произнёс он. – Чего пришёл?

– Стреляли, – лаконично отвечал ангел.

– Стреляли? Здесь?

– Ну да.

– А-а, точно. Это я, кажется, убил пожарника.

– Пожарнику уже и памятник давно поставлен.

– Вот как?

– «Заслуженному пожарному наших душ. Да не опалит тебя огонь вечности», – без всякого выражения процитировал ангел эпитафию. – Скамеечку возле памятника уже облюбовали влюблённые для своих встреч. Спрос таков, что скорей всего скамейку вместе с памятником перенесут с кладбища на центральную площадь.

– Надо же…

– Пожарник причислен к сонму почётных граждан посмертно, о его жизни пишут книгу. А ты как? Всё ещё хочешь жить? Или всё ещё не хочешь? Не помню. Впрочем, какая разница… Что-то последнее время я забываться стал. Старею, наверное.

    Узник уставился на бледное лицо ангела, на щёки, покрытые двухдневной щетиной, на чёрные с проседью волосы, на усталые глаза, на тонкий нос с едва заметной горбинкой.

– Разницы действительно никакой: хочу, не хочу – живу. А что мне остаётся, – пожал он плечами, отвернувшись и снова уставясь на земляничного цвета змейку, что уютно свернулась у его ног. – Тебе надо бы меньше пить.

    Помолчали.

– Ты за телом? – спросил узник через минуту.

– Да. Где оно?

    Узник пожал плечами.

– Наверное, подвода приехала. Ты не договорил про фон Лидовица.

– А что про фон Лидовица?

– Прошлый раз ты упомянул, что настоящее имя его никому неизвестно, зато известно кое-что другое. Но что