Люси страдала от самого большого зла, которое таил в себе этот мир: его искусственные каноны пытались убить ее искренность, ее желание сочувствия и любви. Никогда более она не станет раскрывать свое сердце без предварительного обдумывания последствий, без того, чтобы не принять предупредительных мер. А такая тактика катастрофически сказывается на состоянии души.

Прозвенел дверной колокольчик, и Люси рванулась к окну. Но перед тем как подойти к нему, она засомневалась, потом вернулась и потушила свечу. Таким образом, она видела того, кто стоял внизу, а тот, хоть и смотрел на окно ее комнаты, саму Люси не видел.

Чтобы дойти до своей комнаты, он должен был пройти по коридору. Люси была еще одета. Ей вдруг пришло в голову, что она может выскользнуть в коридор, сказать ему, что уезжает завтра и что их столь необычные отношения заканчиваются.

Остается неясным, смогла бы она так поступить или нет. В самый критический момент дверь мисс Бартлетт отворилась, и раздался ее голос:

— Мистер Эмерсон! Можно вас на два слова в гостиную?

Вскоре Люси вновь услышала их шаги, и мисс Бартлетт сказала:

— Спокойной ночи, мистер Эмерсон.

Единственным ответом ей было его тяжелое усталое дыхание. Дуэнья выполнила свою работу.

Люси не смогла сдержать слез:

— Это неправильно! Нельзя так! Нельзя все решать за меня! О, как я хочу быстрее стать взрослой!

Мисс Бартлетт постучала по стене:

— Немедленно ложись спать, дорогая. Нужно как следует отдохнуть перед дорогой.

Утром они уехали в Рим.

Шторы на французских окнах гостиной в Уинди-Корнер были задернуты, чтобы защитить новый ковер от августовского солнца. Это были тяжелые шторы; они свисали до пола, и свет, проникая сквозь них, становился приглушенным и рассеянным. Поэт, если бы он находился в гостиной, мог бы воскликнуть: «Жизнь, словно витражами крытый купол!»[6]— или сравнил бы шторы с воротами шлюза, удерживающего могучий поток, струящийся с небес. Снаружи разливалось сияющее море; внутри сияние, хотя и видимое, было ослаблено до меры, сообразной с возможностями человека.

В комнате находились два в высшей степени милых существа. Одно — юноша девятнадцати лет — изучало компактное руководство по анатомии и время от времени бросало взгляд на кость, лежавшую на пианино. Иногда юноша принимался раскачиваться на своем стуле, пыхтеть и стонать, поскольку день был жарким, шрифт в книжке исключительно мелким, а изображенный там человеческий скелет — страшным. Его мать, которая трудилась над письмом, зачитывала пространные фрагменты того, что она уже написала, а в перерывах между письмом и чтением вставала и, подойдя к окну, раздергивала на мгновение шторы, проливая на ковер ручеек солнечного света. Сделав это в очередной раз, она сообщила, что они всё еще находятся там.

— Они — везде! Где их только нет! — сказал юноша, это был Фредди, брат Люси. — Меня уже тошнит от всего этого.

— Ради бога, выйди тогда из моей гостиной, — воскликнула миссис Ханичёрч, которая пыталась отучить своих детей от сленга, делая вид, что понимает их фразы буквально.

Фредди не сдвинулся с места и не ответил.

— Я полагаю, все движется к финалу, — заметила миссис Ханичёрч, которой хотелось узнать мнение сына по поводу сложившегося положения, но не хотелось его об этом просить.

— Давно пора.

— Я рада, что Сесиль вновь делает ей предложение.

— Это уж третий заход, верно?

— Фредди! Как можно быть таким грубым?

— Я не собирался быть грубым, — ответил Фредди и добавил: — Я просто думаю, что Люси могла бы разобраться с этим еще в Италии. Не знаю, как это заведено у девушек, но если бы она тогда сказала «нет» достаточно ясно, не нужно было бы повторять уже здесь. От этого всего я чувствую себя — я не могу объяснить — так неловко.

— Неужели, дорогой? Как интересно!

— Я чувствую… — проговорил Фредди. — А, не обращай внимания…

И отвернулся к своей работе.

— Послушай, что я написала миссис Виз, — сказала миссис Ханичёрч. — Я написала так: «Дорогая миссис Виз!..»

— Да, мама, ты мне читала. Очень хорошее письмо.

— Я написала так: «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение. Но…»

Миссис Ханичёрч остановилась и сказала сыну:

— Забавно, что Сесиль вообще спрашивал моего согласия. Он ведь всегда был противником условностей, считал, что родители не должны вмешиваться ни во что, и все такое прочее. А теперь, оказывается, без меня никак.

— И без меня.

— Тебя?

Фредди согласно кивнул.

— Что ты имеешь в виду?

— Он спросил и моего согласия.

— Что за странный человек! — воскликнула миссис Ханичёрч.

— Но почему? — спросил ее сын и наследник. — Почему это я должен быть в стороне?

— Да что ты понимаешь в Люси, да и вообще в девушках? И что ты ему сказал?

— Я сказал Сесилю: «Поступай как хочешь, это не мое дело».

— Какой достойный ответ! — воскликнула миссис Ханичёрч, хотя ее собственный ответ, пусть и иной по форме, был столь же пустым.

— Проблема вот в чем… — начал было Фредди, но снова принялся за работу, так и не решившись высказаться до конца.

Миссис Ханичёрч снова подошла к окну.

— Фредди, — сказала она. — Ты обязан посмотреть. Они все еще там.

— На твоем месте я бы не стал подглядывать.

— Подглядывать? Разве я не могу посмотреть в свое собственное окно?

Но она все-таки вернулась к бюро, по пути заглянув в книгу, которую читал сын.

— Все еще триста тридцать вторая страница? — спросила она, впрочем, не ожидая ответа.

Фредди фыркнул и перевернул сразу две страницы. Некоторое время мать и сын молчали. А совсем рядом, за шторами, шел и никак не мог закончиться длинный разговор.

— Проблема вот в чем. — Фредди нервно сглотнул. — С этим Сесилем я влетел хуже некуда. Ему было мало моего «согласия», то есть когда я сказал, что это не мое дело; так вот, ему мало этого. Он хотел удостовериться, что от счастья у меня снесло голову. То есть практически это выглядело так: «Разве не чудесно для Люси и для Уинди-Корнер то, что я на ней женюсь?» И он ждал от меня подтверждения; сказал, что это придаст ему уверенности.

— Надеюсь, ты дал правильный ответ?