неопрятно проступала щетина. Над переносицей у него двумя стрелками стояли мучительные складки, губы были твердо подобраны, и от услов их тоже шли складки.

Маши с Еленой не было. С пяти до семи в больнице разрешалось посещение, и они пошли туда, надеясь, кроме того, поговорить еще с дежурным врачом, узнать о результатах анализов. А Виссарион вот остался ждать его, Евлампьева.

— Проходите, Емельян Аристархович,— позвал он Евлампьева за собой в большую, их с Еленой, комнату.

Окна квартиры приходились на западную сторону, садившееся, низкое солнце пробивало комнату лучами до самой дальней стены, и все в ней было сейчас ярко и словно бы празднично. Играло, блестело ослепитель; но лаком темное дерево «стенки», блестела ее желтая металлическая отделка, и даже махристая желтая ма: терия, которой были обтянуты кресла — подле массивного журнального стола с окантовкой из того же жел» того металла, — играла в этих солнечных лучах словно парчовая.

Евлампьев сел в кресло, положил руки на широкие мягкие подлокотники и покачал головой:

— Ревматическая атака… в тринадцать лет… Боже мой…

Он говорил это для себя — эти слова звучали в нем весь нынешний день, с того телефонного звонка Маши, — и, произнося их сейчас, он не глядел на Виссарнона.

Но Виссарион отозвался.

— Да‚ — сказал он.— Скверно. Я в институте посмотрел в Медицинской энциклопедии — ничего хорошего. Правда, может вроде бы пройти даже и бесследно, если вовремя начато лечение и потом режим соблюдается… — Он стоял возле своего рабочего письменного стола, спиной к нему, и, говоря, похлопывал снизу по выступавшему краю столешницы.

Эта часть комнаты, с его рабочим столом, выглядела совершенно по-иному, чем та, со «стенкой». Стол был с отскочившей там и сям фанеровкой, с рассевшимися и оттого не закрывающимися до конца дверцами тумб, над ним, зажимая его со всех сторон, постуденчески висели разномерные, разномастные полки с тесно упиханными книгами, за стекла полок так же по студенчески были втиснуты дореволюционные саге розае с портретами Леонида Андреева, Федора Сологуба, Горького, Гумилева, Блока…

— Но от чего же у нее… что за причина? — проговорил Евлампьев, недоумевающе разводя руками.

— Да кто ж его знает… — Виссарион пожал плечами, оттолкнулся от стола, прошелся по комнате, включил телевизор.Ну, вообще-то она холодной воды выпила. У них физкультура была, в баскетбол играли, вспотела — и выпила…

— Ну да,— сказал Евлампьев.— Это я знаю.

— Ну и все. Вроде ничего больше…Виссарион постоял еще молча, пошевеливая большими пальцами сцепленных у груди замком рук, и расцепил их.— Я, Емельян Аристархович, вы знаете, пойду ужин готовить, не могу я что-то без дела… а вы пока телевизор вот посмотрите.

— Нет, давай и я тоже,— торопливо поднялся Евлампьев.— Чего это я сидеть буду?

Кухня тоже была вся просвечена солнцем до самого дальнего уголка и казалась необыкновенно просторной и тоже словно бы праздничной.

Виссарнон нагреб из фанерного ящика в углу за плитой в эмалированную миску картошки и высыпал ее в раковину. Налил в большую кастрюлю воды, до стал из ящика стола два ножа, и они стали чистить.

Оба они молчали, и Евлампьев чувствовал, что Вис» сариону, так же как и ему, легче сейчас молчать.

Картошка в раковине кончилась. Кастрюля на треть была неполной.

— Может, еще? — спросил Евлампьсв.

— Давайте еще, — согласился Виссарион.

Он принес в миске еще картошки, и они снова принялись чистить.

Потом Евлампьев промыл начищенную картошку под струей воды, вырезал оставшиеся глазки и поставил на газ вариться, а Виссарнон, достав из холодильника длинный, изогнутый крючком «китайский» огурец, стал резать его на дольки.

Салат был готов, картошка сварилась, из нее слили воду и закутали в одеяло, чтобы не остыла, нарезали и разложили на тарелке аккуратным зубчатым кружком колбасу, но женщины все не появлялись.

Евлампьев с Виссарионом смотрели телевизор, стояли у окна, надеясь увидеть их по дороге от остановки; Виссарион пробовал читать, но ничего у него не получилось.

Солнце зашло, небо подернула блеклая сырая хмарь, в квартире сделалось сумеречно и тоскливо.

Но наконец у двери послышался звяк, и в гнездо замка с металлическим хрустом вставили ключ.

Елена вошла первой.

— А, папа. Приехал,— сказала она и коротко поцеловала Евлампьева в щеку. От нее, как обычно, пахло духами и кремами.

— Ну, что там? — спросил Виссарнон, переводя взгляд с жены на тещу.

— А ничего,— сказала Маша, махая рукой.

Елена прошла к стулу, стоявшему в углу, села и вытянула ноги.

— Сними, — попросила она Виссариона, показывая: на ноги.Устала — никаких сил нет.

Он наклонился и стал расшнуровывать шнурки у нее на туфлях.

Евлампьев помог Маше снять плащ и повесил его на вешалку.

— Ну а все-таки? — спросил он ее.Что Ксюша? Что-нибудь узнали?

— Да нет, папа, нет, ничего,— отозвалась вместо нее Елена. Она вздохнула, подобрала ноги н села на

стуле прямо.— Ни у кого ничего там не узнаешь. С дежурным врачом поговорили — ну, говорит, булу наблюдать. С кардиограммой там что-то неясно, не расшифровали, что ли… кровь у нее на ревмопробу из вены взяли. Аспирин дают…

— Температура все такая же,вставила Маша.

— Нога еще у нее болит ужасно. Прямо плачет… — Елена посмотрела на Виссариона, взялась за его руку ин, опершись на нее, встала.Вот и все, Подошло время — надо уходить…

У Евлампьева было ощущение, будто высокие потолки квартиры опустились и давят как гнет.

Но за ужином, за дымящейся жарким аппетитным парком картошкой, за упоительным, пахнущим весной и солнцем салатом из огурцов, все отмякли, расслабились — и просидели за столом часа полтора. Никому не хотелось вставать, ни у кого не было на это сил, всё пили и пили чай с черничным, прошлого лета, вареньем, наваренным Машей, и не лезло уже, а всё пили: встать — значило найти себе какое-то новое дело, чтобы удержаться в этом состоянии шаткого душевного равновесия, никакого же дела, подобного еде, которое вобрало бы в себя всех и можно было бы протянуть за ним до той самой поры, как ложиться спать, не предвиделось.

Но сколько бы ни затягивали ужин, все равно в конце концов он закончился сам собой, и нужно было вставать.

Маша тут же ухватилась за мытье посуды и принялась мыть основательно, неторопливо, с содой, с мылом, доводя каждую тарелку, каждую чашку до глянцевого блеска. Елена начала убирать со стола, вытирать его. Евлампьев