Ему, котенку, что, нравится все это, что ли?! Ну, заори, запищи, глаза выцарапай мучительнице, шипи, плюйся, мочись… Но не терпи же! И уже не жалко было котенка, я даже ненавидел его… Как же так можно?!

Я тогда отнял котенка у соседки, поставил на землю, ждал, что он убежит. Но он никуда не убегал. Он ждал… А соседка смотрела на меня, улыбаясь, и даже как будто бы с торжеством. И с насмешкой. Она опять взяла котенка покорного, и опять начала выворачивать ему лапы глядя на меня и улыбаясь. А котенок жмурился и подчинялся…

Место из «Семьи Тибо» теперь вызвало похожее чувство.

Я дочитал кусок до конца, встал и начал ходить по залу, по коридорам, среди людей. Господи, что же происходит со всеми?

И вспомнилось еще одно – сон, который впервые приснился мне несколько лет назад, но потом в разных вариациях повторялся.

Толпа парней – их было семь или восемь – встала в кружок, а в кружке была девушка. Девушка была почему-то раздета, совсем нагая, и парни толкали ее от одного к другому, они били ее, щипали, плевали. Как большая белая птица металась она в кругу. А я хорошо видел все это, как бывает во сне, видел беззащитное тело и руки, которыми она прикрывала то голову, то грудь, то живот, стараясь хоть как-нибудь защититься. Но вот я крупно увидел ее лицо, ее большие глаза. В них не было протеста, злости, обиды, а – только отчаянье. Отчаянье безнадежности, слепой животный страх. А я почему-то не мог вмешаться и вынужден был смотреть, как это бывает во сне. Свидетель… И проснулся, конечно, с колотящимся сердцем. И до утра больше не мог уснуть, проигрывая вновь и вновь эту сцену в воображении и думая: как можно было вмешаться, как? Что можно было сделать? Ведь мучителей много, а я один, и, к тому же, она ведь… Да, она не проявляла протеста, но ведь у нее не было выхода! Ее довели до такого! Я жалел ее и смертельно ненавидел этих подонков, но еще больше я ненавидел себя, беспомощность свою, бесполезность! Что, что я мог сделать?! Эх, если бы оружие – револьвер, автомат, пулемет! – с каким наслаждением, с какой радостью расстрелял бы всю эту нечисть, этих двуногих, тупых, ненавистных скотов… Но… Но нет револьвера, и… И еще одно: выход ли это? Ну, расстреляешь этих, а дальше что? Будут другие… И еще, и еще… Что изменится? Выход в чем?

Но что-то все равно нужно делать! Обязательно!

Что?

«А она сама отдала вам дневники? – Сначала не сама. А потом… Мы нарочно эксперимент проводили…»

А я сидел, смотрел на них и не знал, как поступить.

И в редакции у Алексеева днем, эти гранки… И с Лорой вот… И с Антоном…

Тут-то, в библиотеке, и понял я, что вот сейчас, да и не только сейчас, а – с утра, с ночи даже и вчера у Алексеева, и в РОМе – все время, не переставая, не останавливаясь, опять думал о Лоре, больше всего о ней. Все, все соединилось в ней! И девушка из давнего сна была – Лора. И Володина, чьи дневники подло читали ребята, – тоже Лора. И даже почему-то тот маленький, не чувствующий боли котенок…

Да, да, именно! Она, она была в центре всего! Женщина… В центре сущего, в центре нашего мира… Беззащитная красивая женщина. Насилуемая, унижаемая, убиваемая. Растоптанная нежность и красота.

Да, я не представлял себе конкретно лица Лоры, не было чего-то определенного в моих мыслях, связанного конкретно с ней, но я окончательно решил, что думаю о ней, потому, как внезапно остановила на себе взгляд темноволосая девушка с голубыми глазами, идущая по коридору. Вздрогнул, и дыхание перехватило, и сердце заныло привычно. А когда проходил мимо телефонных автоматов в коридоре, то болезненно чувствовал их даже спиной, хотя как будто бы и не собирался звонить, да и нельзя было ей звонить, некуда – нерабочий день, а дома у нее телефона нет.

И забылась «Семья Тибо», канули в бездну эпизод с котенком и сон, поблекла тревога за девушку с дневниками, уплыл в сторону Алексеев с гранками – я думал теперь о Лоре, только о ней, это было самое, самое главное, все в ней слилось, все, все, все…

Что делать? Как поступать? Что-то ведь надо делать! Надо ее защитить. А как?

Мучительно, старательно пытался я вновь и вновь вспомнить все по порядку, вновь разобраться, по полочкам разложить – может быть, хоть так что-то понять. Почему она была холодна утром после нашей первой ночи еще можно как-то объяснить, но почему так равнодушно отказалась пойти на балет во Дворец Съездов? Почему вообще так странно все получалось – ведь если бы совсем не хотела, то не пришла бы ко мне тогда и уж тем более не отдалась бы… Откуда же ее равнодушие, холодность… Неужели потому только, что не по высшему классу в первый раз все получилось? Но ведь это в первый раз, в первый раз только, глупость, глупость, глупость!

И еще вопрос: почему с такой настойчивостью пытался я убедить Антона?

Конечно, я хорошо знал, как ЭТО важно, как меняются женщины, если… Мне-то ладно, мне в тот момент не это нужно было, я только хотел ее удержать, потому что… Ведь само по себе это такая чепуха, это так легко сделать! Если, правда, не очень волнуешься… И ничего космического не происходит, так легко и просто это, если спокойно, если уверенно. И научился ведь вроде бы, вот же в чем дело, ведь научился!

Да, в том-то и дело, что…

13

Моя первая любовь – тоже Лора – не стала и не могла стать, конечно, моей первой женщиной, это ясно. Мне было двенадцать, а ей одиннадцать.

Моя вторая любовь, как сказано, была в девятом классе школы, нам по шестнадцать. Физически я уже был готов, и она тоже была готова; не мы позаботились об этом – природа. И многие ребята из класса (и некоторые девочки, разумеется) уже ЗНАЛИ, уже получили его, этот подарок природы, освоили, испытали, а я еще нет, хотя мне, отличнику и авторитетному среди ребят парню, стыдно было не знать. Вот я хотя и делал вид, но не знал. Да, я не знал совершенно, понятия не имел, мне неловко было даже приблизиться, я и поцеловать-то смертельно боялся, даже танцуя с