основания и провожу головкой по клитору, медленно описывая круги — а секундой спустя касаюсь влажных складочек. Такая мокрая. Такая горячая.

И пусть совсем скоро между нами встанут несокрушимые преграды, прямо в это мгновение чертова Уэнсдэй Аддамс принадлежит мне целиком и полностью.

Она выгибается в спине и стонет в голос — невыносимо сладко и протяжно.

Запоздало вспоминаю, что в доме находится отец и куча его приближённых.

Благо, шум воды глушит звуки — разоблачения можно не опасаться.

Впрочем, если быть предельно честным, мне абсолютно наплевать.

Я слегка ослабляю хватку на талии Аддамс — и она сама опускается на напряжённый член, насаживаясь до основания. Глубина проникновения прошибает всё тело мощным разрядом тока. Влажная теснота внутри неё плавит разум, будоражит каждое нервное окончание — и я мгновенно набираю скорость, выходя практически полностью и тут же снова вбиваясь в податливое тело.

Стекло душевой кабины дрожит от каждого несдержанного толчка, стоны Уэнсдэй становятся всё громче. Она быстро подстраивается под бешеный темп, подаваясь навстречу каждому движению.

— Тебе нравится? — мои пальцы грубо впиваются в её ягодицы, собственнически сжимая нежную кожу. Уверен, останутся синяки. — Нравится чувствовать в себе мой член?

Аддамс упрямо молчит.

Что же, это ненадолго.

— Отвечай на вопрос, — перемещаю руку на её горло, частично перекрывая доступ кислорода, и нарочно замедляю ритм проникновений.

Она тяжело дышит, кусая припухшие от поцелуев губы и вздрагивая от плавных глубоких толчков. Глаза блаженно закрыты, пушистые угольно-чёрные ресницы трепещут.

Отчаянно желая выбить из упрямой стервы признание очевидного, я погружаюсь в неё полностью и останавливаюсь. Горячие пульсирующие мышцы плотно обхватывают член, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы не кончить в ту же секунду.

Пульс стучит в висках, интенсивность ощущений зашкаливает… Черт побери, как же невыносимо хорошо.

— Не медли, — шипит Уэнсдэй своим коронным приказным тоном, но из-за недостатка воздуха в голосе нет привычной твёрдости.

— Скажи это, Аддамс, — шепчу ей прямо в губы и провожу по ним языком. Она сиюминутно подаётся навстречу, требуя большего, но я успеваю отстраниться. — Просто скажи правду.

И она сдаётся.

Невыносимое упрямство даёт трещину под давлением сокрушительного желания.

Чернильно-чёрные глаза распахиваются — лихорадочно сверкающие, совершенно безумные, невыносимо красивые.

— Да, мне это нравится. Нравится, как ты меня трахаешь, — ядовито чеканит Аддамс, выделяя каждое слово. — Доволен?

Да. Чертовски доволен.

Но вслух я этого не произношу.

Вместо ответа крепче сжимаю её тоненькую шейку, чувствуя неистовое биение пульса — и резко возобновляю движения, погружаясь во всю длину. Уэнсдэй с судорожным стоном запрокидывает голову назад и снова закрывает глаза. Капли тёплой воды стекают по её обнажённой груди с выступающими сосками, мокрые волосы цвета воронова крыла липнут к жемчужно-белой коже — и я готов поклясться собственной жизнью, что никогда прежде не видел ничего прекраснее. Влажная обжигающая теснота внутри её тела сводит с ума.

Между нами больше нет ни миллиметра расстояния — Аддамс настойчиво прижимается к моему торсу, больно впивается зубами в шею, глуша протяжные громкие стоны. Её восхитительная жестокость провоцирует меня на ответную грубость, и я всё сильнее сдавливаю её горло, одновременно ускоряя темп движений.

Вокруг всё мокрое. Теплая вода льётся сверху, горячая влага стекает по разведённым бедрам Уэнсдэй, и я полностью теряюсь в водовороте ощущений. Проходит не больше двух минут, прежде чем идеальное тело в моих руках содрогается в экстазе, а мышцы внутри неё трепетно сжимаются.

— Так приятно чувствовать, как ты кончаешь на моём члене… — сбивчиво шепчу ей на ухо, пока Аддамс дрожит всем телом и стонет в голос.

Я осторожно выхожу из неё и опускаю на пол — Уэнсдэй приваливается спиной к стене и тяжело дышит, убирая с лица мокрые пряди иссиня-чёрных волос. Несколько раз моргает, пытаясь сфокусировать затуманенный взгляд.

Черт побери, какая она невозможно красивая.

Но я не даю ей возможности передохнуть — мягко, но решительно надавливаю на хрупкое плечико, принуждая встать на колени. Аддамс стреляет глазами с заметным недовольством, но подчиняется без возражений — опускается на мокрый кафель и подползает ближе. Маленькие пальчики обхватывают напряжённый член, вишневые губы приоткрываются — и она послушно наклоняется, скользнув языком по чувствительной головке. Проклятье. Это охренительно хорошо и умопомрачительно ярко.

Кладу ладонь ей на затылок и грубовато нажимаю, заставляя шире открыть рот.

Какая-то часть меня по-прежнему готова к худшему — как минимум, к протесту, если не хуже — но этого не происходит. Уэнсдэй с неожиданной покорностью размыкает губы и уверенно подаётся вперёд, медленно углубляя проникновение. Когда член упирается ей в горло, я буквально забываю, как дышать.

Мои пальцы бьёт мелкой дрожью от возбуждения, перед глазами мелькают цветные мушки — но я чертовски сильно хочу растянуть момент наслаждения. Поэтому плавно подаюсь назад и тут же погружаюсь снова, одновременно наматывая на кулак мокрые смоляные пряди.

Черт, а она определённо знает, что делает.

Ловкий язычок скользит вдоль напряжённого члена, пухлые губы плотно сжимаются, создавая вакуум. Это настолько крышесносно, что я больше не могу сдерживаться — толкаюсь особенно глубоко, уперевшись головкой ей в горло, и моментально кончаю с глухим стоном.

Аддамс проглатывает всё до капли и отстраняется спустя секунду, утирая губы тыльной стороной ладони.

А я… Я едва осознаю происходящее, глядя на неё сверху вниз.

И совершенно не понимаю, как найти в себе силы, чтобы её отпустить.

Остаток дня мы проводим вместе.

Обедаем прямо в подвале, играем несколько партий в шахматы — я безбожно проигрываю пять раз подряд — и разговариваем обо всём на свете, как совершенно нормальные люди. Я узнаю, что её любимый режиссер Хичкок, а любимая книга — «Франкенштейн» Мэри Шелли. Что она пишет мрачные детективы на антикварной печатной машинке и стажируется на патологоанатома, чтобы максимально достоверно описывать сцены вскрытия. Умеет играть на виолончели и мечтает своими глазами увидеть родину Макиавелли. Я рассказываю о детстве — о трагической смерти матери, разделившей жизнь на две части, об откровенно дерьмовых отношениях с отцом и о своём нежелании занимать должность босса.

Последние грани стираются, барьеры рушатся, и я невольно забываю, что Уэнсдэй здесь вовсе не по своей воле.

Она чувствует то же самое.

А может быть, просто мастерски отыгрывает свою роль… Не знаю. Не хочу знать.

Я окончательно и бесповоротно свихнулся, но я чертовски сильно хочу верить, что всё это — настоящее.

А когда время переваливает за полночь, и Аддамс засыпает, положив под голову покалеченную левую руку и трогательно свернувшись клубочком, я ещё долго сижу рядом, разглядывая невыносимо прекрасное кукольное личико.

Богиня.