Встреча с похоронным агентом была назначена на понедельник, то есть уже на завтра, как же стремительно летит время. И еще: они сказали, что скоро будут праздновать Рождество, уже решено, устроят большое торжество на Бротевейене. Такую семью, как их, даже смерть из колеи не выбьет, этот праздник они устроят в честь отца. Праздник будет пышным, и они всех пригласят, и тетю Унни, и тетю Сидсель, и детей, и внуков. И на маленький сочельник все тоже будет как мы привыкли, вот мои же дети заглянут на Бротевейен в маленький сочельник? Сёрен нерешительно кивнул – да, он придет, и Эбба. «А Тале с детьми тоже ведь придет? – спросила мать. – А ее младшенькой, малышке Анне, сколько уж ей исполнилось? И что подарить Эмме на рождество? Ей же уже почти пять». Мы с Сёреном знали, что Тале с детьми на маленький сочельник к матери не пойдет. После тех выходных на Валэре, когда мать спросила, заботится ли Тале о своей дочери, Тале сказала, что в этом спектакле больше участвовать не намерена, хотя я и уговаривала ее – отвлекаясь на моих детей, мать меньше давила на меня. Но Тале была взрослой и сама принимала решения, и даже собиралась написать бабке с дедом, что больше не желает их видеть, но я ее отговорила: мои родители решили бы, что мы втянули ее в дрязги из-за наследства, что таким образом Тале заявляет свои права на дачу. А теперь ее дед умер. Тале молчать не станет, она непременно выскажется, положит всему конец, потому что мы чересчур часто идем наперекор себе, плывем по течению, ни слова ни говоря, хотя мир рушится прямо нам на голову, потому что ради спокойствия других мы идем на компромиссы, потому что говорить «нет» неприятно, – поэтому мир и рушится. Нет, с нее хватит, больше она в этом участвовать не станет, вот только ее дед умер, и сейчас не самый подходящий момент, чтобы отстаивать свои принципы. А для чего же он тогда подходящий?

«Они в Стокгольме задержались, – пробормотала я, – я с ними еще не говорила. Наверное, поздно вечером поговорю».

«Значит, на маленький сочельник-то они никуда не поедут? Здесь останутся? – спросила мать. – Так что Эмме подарить на Рождество?» – Она повернулась к Сёрену, и тот совсем смутился. «Не думай об этом, – сказала я, – не трать на это силы».

«Такие заботы наоборот, – только придают сил», – возразила Оса.

«Верно, – подхватила мать, – правильно, Оса, такие заботы только придают сил. Так что мне подарить Эмме? Куклу? Платье?»

«Платье всегда пригодится», – ответил Сёрен.

«Значит, платье!» – просияла мать.

Отцу так нравилось на Бротевейен. Он был счастлив переехать со Скаус-вей на Бротевейен. И мать тоже. Мать однажды сказала, что, переехав со Скаус-вей на Бротевейен, она ни разу об этом не пожалела, что ни секунды не скучала по дому на Скаус-вей. Еще бы. Кому захочется жить на месте преступления.

Мой женатый любовник развелся и вернулся ко мне. В те годы, когда мы с ним были вместе, я нечасто встречалась с Бу и Кларой. Я посвятила себя мужчине, который наконец-то – благодарение Богу! – стал моим. Позже мне пришло в голову, что, встречайся я почаще с Бу и Кларой в те годы, когда мы с ним – благодарение Богу! – были вместе, возможно, мы расстались бы раньше, возможно, наши отношения закончились бы раньше и не ранили бы нас обоих. В те годы, когда мы с ним были вместе, я болтала с Кларой по телефону и отправляла ей открытки, когда мой профессор ездил с лекциями куда-нибудь за границу, а я могла оставить детей с кем-нибудь еще и отправиться вместе с ним и писать там диссертацию о современной немецкой драме. Клара устраивала поэтические вечера в кафе «Эйффель» в Копенгагене и писала книгу про Антона Виндскева. Но когда мы с профессором – благодарение Богу! – расстались, когда спустя несколько чудесных и пару тяжелых лет я его потеряла, то я поехала к Кларе в Копенгаген. Когда загремел гром и земля ушла у меня из-под ног, я бросилась к Кларе. Перед отъездом я зашла к психоаналитику – тому самому, которого прежде посещала много лет. Зашла, потому что боль от разрыва казалась нестерпимой. Когда я рассказала психоаналитику, что с профессором – с моим однополчанином, с которым не пойдешь в разведку, – все кончено, психоаналитик спросил: «Значит, вы все же решили положить этому конец?»

Он, как я поняла, считал это признаком выздоровления, именно это я и хотела услышать, что моя боль – не болезнь.

Моя боль болезнью не была, но не отпускала. Я поехала в Копенгаген, к Кларе и Антону Виндскеву. Они знали, что говорить таким, как я. Что мне поможет. Когда сходишь с ума – это опыт. Когда теряешь – это опыт. Мало денег – это опыт, лишиться доходов – это опыт, и унижение – это тоже опыт. И если тебе повезет и все закончится хорошо, нельзя забывать о том опыте, который ты приобрел, будучи несчастным.

Мы надели куртки и вышли на холод. Уже смеркалось, а может, это тучи наползли, пока мы стояли возле пиццерии и прощались, стало еще темнее. Такая темнота опускается внезапно, такая темнота расползается и просачивается в дома и заполняет их, сколько бы лампочек ты ни зажег, сколько бы свечей ни расставил по столам и подоконникам, сколько бы факелов ни горело возле магазинов, и торговых центров, и у ворот обычных коттеджей, где хозяева готовились отпраздновать Рождество. Такая темнота приходит не сверху, с неба, а снизу, с ледяной земли, где гниют в одиночестве мертвецы, такая темнота падает с холодных дрожащих веток, выглядывает из жалких уродливых кустов, темнота, полная лезвий, темнота, режущая тело и душу, оставляющая на коже не раны, а шрамы и узлы, которые останавливают кровь, лимфу и мысли. Темнота сгущалась, и застывала, и собиралась в плотные тугие узлы. Мне хотелось домой. Сёрену хотелось домой. Осе хотелось домой. Встреча закончилась, мы стояли возле пиццерии, готовые распрощаться друг с другом, но Астрид с матерью все тянули. «Спасибо, что согласилась с нами встретиться», – сказала мать. «О чем речь! – ответила я. – Мы же все понимаем, насколько это важно». Или я сказала что-то в этом роде, поддавшись минутной слабости. «Надеюсь, похороны пройдут хорошо», – произнесла мать. «Иначе и быть не может», – ответила я. Мне хотелось побыстрее уехать оттуда, и Сёрену, судя по всему, хотелось оттуда уехать, темнота давила на него. И Осе тоже. «Думаешь?» – Оса заглянула мне в глаза. «Да», – ответила я. Глядя мне в глаза, она переспросила еще раз, словно желая удостовериться: «Думаешь?» Неужто Оса боится, что я испорчу похороны? Начну выкрикивать что-нибудь или понесу околесицу? «Да, – повторила я, мне хотелось уйти оттуда, хотелось домой, темнота подбиралась к мозгу. – Мы с Бордом вместе придем, – сказала я и добавила: – Все будет хорошо». Темнота влезла в костный мозг и теперь растекалась по костям, я уже достаточно отдала.

Мы обнялись и побрели к машинам. «Дело сделано, – сказала я Сёрену, – мы с ней увиделись. Она такая же, как прежде. Но ты ее видишь чаще, чем я».

Сёрен ответил, что, если Тале откажется ехать к бабушке на маленький сочельник, Эмма и Анна могут съездить туда с ним.

Когда с мужчиной, которого я так долго добивалась и с которым столько прожила, было покончено, я поехала к Кларе в Копенгаген. Моя боль не свидетельствовала о болезни, но накрывала меня с головой. Клара таскала меня по копенгагенским паркам и вталкивала в меня еду. Когда мне захотелось позвонить виновнику моей грусти, Клара спрятала телефон, а еще спрятала таблетки, ножи и все остальное, чем люди наловчились лишать себя жизни, она составила приглашение на новогоднюю вечеринку и от моего имени разослала ее шестидесяти трем персонам. Шестьдесят три человека изъявили согласие присутствовать на новогодней вечеринке у меня дома с ужином из трех блюд и фейерверком в полночь. Мне оставалось лишь раздобыть столы и стулья на шестьдесят три гостя, купить продукты и заняться организацией праздника. У меня ушло полтора месяца на подготовку, а третьего января, после трехдневного празднования, я проснулась в совершенно разгромленном доме. Со мной вместе там еще оставалась Клара и трое подзадержавшихся гостей – завсегдатаев «Ренны». Нам с Кларой понадобилось три дня на уборку, зато шестого января мы проснулись в доме чистом и прибранном. В тот холодный день шестого января я проснулась и осознала, что на полтора месяца и шесть дней я забыла о боли, сейчас же она вернулась, но значительно ослабла. Клара, словно лекарством, напичкала меня новогодним торжеством.