Когда Сёрен с Эббой собрались уходить, моя мать проводила их до двери и спросила о Тале и правнучках – Эмме и Анне. Она пыталась дозвониться до Тале, но та не брала трубку и не перезванивала. От Тале уже давно не было никаких вестей. «Это все из-за телефонов, – ответила Эбба, – наверняка это потому, что у нее шведский номер». «Ты попробуй как-нибудь еще позвонить», – посоветовал Сёрен. По словам Сёрена, моя мать строила из себя дурочку. Они стояли в прихожей в доме на Бротевейен, притворялись, врали и делали хорошую мину при плохой игре.

«Это улица моего детства, – сказала Клара, – здесь я и выросла. Она поддерживала меня, когда однажды меня жестко предали. Дождливыми ночами она вселяла в меня тоску. Чтобы сердце мое затвердело, она сбрасывала меня на землю, а потом ласково поднимала и вытирала слезы»[5].

Утром в сочельник я, по обыкновению, заглянула к Карен и Кларе. Они смотрели на меня вопросительно. Я сказала, что мне стало легче, потому что теперь подвоха с той стороны можно не ждать. Они ответили, что понимают. Но, сказала я, похорон я боюсь. Да, это они тоже понимали. И еще я боюсь первородного греха. И это понятно. Мы обсудили, как бы нам от него избавиться. Когда я вернулась домой, там пахло свиными ребрышками, Сёрен и мой зять склонились на кухне над кастрюлями, елка сверкала, а внуки перебирали подарки. Я попросила выключить музыку, попросила тишины, – перед праздником мне нужно было сказать им всем кое-что. Я сказала, что, как бы они ни относились к нашим родственникам на Бротевейене – я уважаю их выбор. Для меня не имеет значения, будут ли они ездить туда часто, или редко, или вообще не будут, я люблю их и, в свою очередь, надеюсь на их понимание. «Больше об этом говорить не будем», – закончила я. Больше мы об этом не говорили – мы праздновали Рождество, и я чувствовала себя взрослой.

Отца у Клары не было. Детей тоже, и братьев с сестрами. Зато у нее был Антон Виндскев, и она устраивала поэтические вечера в кафе «Эйффель» с его участием, где выступали и его датские коллеги. Она считала, что получается у них неплохо. Когда я приехала к ней в Копенгаген, то ходила на поэтический вечер, где участвовал Антон Виндскев со своими датскими коллегами. Помимо нас с Кларой, в зале еще сидели двое купивших билет зрителей. «Упойно, да?» – прошептала она мне. Она хотела сказать – «убойно». «Повезло нам, да?» – Она подтолкнула меня локтем, когда Антон вышел читать стихи, и широко заулыбалась.

В первый день Рождества, когда дети поехали ужинать к своему отцу, я отправилась на ужин к Ларсу. Туда же приехал и сын Ларса, двенадцатилетний Тур. Я вошла в дом и перехватила его взгляд. Мальчику явно сказали, что у меня совсем недавно умер отец. Тур смотрел испуганно и неуверенно, он забился в дальний угол дивана и опасался подходить ко мне, хотя мы знали друг друга давным-давно. Как обращаться с человеком, с которым случилось самое ужасное в мире несчастье? Который потерял отца? Как поздороваться с тем, кто пережил страшнейшее горе? Мальчик боялся допустить ошибку. Однако я вела себя совсем не так, как он того ожидал, – Ларс же не рассказывал ему о том, как я относилась к отцу. Увидев, что я не раздавлена горем, Тур успокоился и принялся за ужин, но то и дело отрывался от тарелки с жареным палтусом и удивленно поглядывал на меня. Что я вообще за человек такой?

Астрид написала, что некролог напечатают в понедельник. Наступил понедельник, и его напечатали. Борд назвал некролог объективным. Он действительно был объективным. Из прилагательных – только «дорогой». «Это ради нас с Бордом, – думала я, – они побоялись нас дразнить, хотели, чтобы похороны прошли достойно». Астрид написала, чтобы о цветах я не тревожилась. Я и так не тревожилась. Неужели они боялись, что я заявлюсь туда с венком, украшенным лентой с какими-нибудь обидными словами? Может, они боялись не меньше моего?

Ночью перед похоронами мне приснилось, что я еду на похороны. Я сидела спереди на пассажирском сиденье, Астрид – за рулем, а Оса – сзади. «Надо не забыть, – проговорила она, – что мы должны обняться. Иначе подумают, что для нас это облегчение».

Мое окно было опущено, а прямо за ним стоял отец, и я сказала, глядя ему в глаза: «Так ведь так оно и есть».

Его лицо перекосилось в гримасе боли и гнева.

Я вспомнила, что на колготках у меня дыра и свитер я надела белый. Надо переодеть колготки и одеться во что-то черное. Успею ли я? Да, если из дома на Скаус-вей пойду сразу в церковь. Я вышла из машины, а отец решил, что я хочу сбежать, и воскликнул: «Неужто эту дочь воспитал я?»

Я повернулась к нему и с деланым спокойствием ответила: «Да!»

И зашагала дальше, притворяясь спокойной, притворяясь уверенной, боясь, что он пойдет следом. Я уговаривала себя двигаться спокойно, но думала лишь о том, что сейчас он, наверное, идет за мной. Спустя некоторое время я обернулась – да, он шел за мной, но вокруг были люди, и в их присутствии он же вряд ли осмелится?.. Он шел за мной, он приближался, почти догнал меня, вот он уже за моей спиной, он нагнулся и, подняв с земли длинную металлическую трубу, замахнулся ею на меня, и я подумала: «Вокруг же люди, они должны остановить его!» А потом: «Если он не промахнется, то убьет меня».

К тому времени, когда в Югославии начались войны, я подружилась с Бу Шервеном. К Югославии Бу питал настоящую любовь, и, когда эта страна прекратила свое существование, когда те, кто много лет жил в мире, бросились убивать друг друга, Бу Шервен затосковал. Как же такое произошло? Каждое утро он бежал в киоск «Нарвесен» на углу за свежими норвежскими газетами, но россказнями, которые в них печатались о войне на Балканах, его было не купить. Что-то было не так. Бу силился выяснить, что же не так, с утра до вечера просиживал в Университетской библиотеке, читая зарубежные газеты – немецкие, французские, английские, русские – и расстраивался все сильнее. Он тонул в копиях статей, испещренных его же пометками на полях. Он писал встревоженные статьи в норвежские газеты о том, что они искажают события на Балканах. Статьи ему возвращали. Некоторые он отдавал мне, и я редактировала их, смягчала выражения, и время от времени в норвежских газетах появлялись и статьи авторства Бу. Тогда всякие достойные люди заявляли, что он пишет о важных вещах, и Бу говорил: «Значит, оно того стоило, пусть это ничего и не изменит». От статей Бу Шервена ничего не менялось, но он по-философски заявлял, что пишет не для того, чтобы переубедить несогласных с ним, а чтобы согласные знали: они не одиноки.

Бу смотрел на все иначе. Со стороны. Бу не говорил: «Вот это – правда». Он спрашивал: «А что еще – правда?»

Опаздывать было нельзя. Я попросила Сёрена с Эббой не опаздывать. Тале решила вернуться в Стокгольм позже и поехать с нами. Опаздывать было нельзя. Мы выехали заранее, но приезжать намного раньше мне не хотелось, не хотелось стоять возле церкви, приветствовать приглашенных и развлекать их беседой. Нет, опаздывать нельзя, надо приехать четко ко времени. Мне было страшно. Подъехали мы все равно раньше, но вместо церкви завернули на заправку и взяли кофе. Мы сидели в машине, пили кофе и ждали. Нам хотелось подгадать время так, чтобы его оставалось лишь на дорогу, но при этом не опоздать. Мы заехали на парковку, я боялась: кого, интересно, я тут увижу? Я заметила Борда с женой и детьми. Значит, им тоже хотелось приехать впритык. Мы вышли из машины и подошли к Борду. Приехал Ларс. Я волновалась. Приехала Карен, потом я увидела, как к нам спешит Клара, затем появились мой бывший муж с Эббой, я стала рассказывать сон про отца и железный прут, говорила чересчур громко, мы все направились к дверям церкви, но я решила немного подождать снаружи. Все остальные уже вошли, наверное, большинство приглашенных сейчас сидели в церкви, на ступеньках никого не было, только двое незнакомых мне людей спешили мимо меня внутрь. Зазвонил телефон – Сёрен слегка заблудился, и мне пришлось объяснять ему дорогу. Из-за двери показалась Клара – сказала, что пора заходить. Борд с женой и детьми уже зашел, мой бывший муж тоже. Я вцепилась Тале в локоть. Клара сказала, что мне пора заходить, но как же Сёрен – он ведь не знает дороги, надо объяснить ему, как добраться. Мне хотелось рассказать Кларе про сон, но тут Клара выхватила у меня из рук телефон и заявила, что она сама все объяснит Сёрену, а мне надо зайти внутрь. Они потащили меня в помещение – Тале, Ларс и Эбба втянули меня в церковь, ни вправо, ни влево я сворачивать не хотела, поэтому рванулась вперед, выискивая скамью, где меня было бы видно. На первой скамье справа сидел Борд с женой и детьми, слева – мать с Астрид, и Осой, и их мужьями, и детьми, на скамье за ними не было свободных мест, на первых скамьях справа вообще сидело много народа, зато возле Борда и его жены с детьми никого не было, на скамье позади них было пусто, а на следующей сидел лишь один мужчина. А сейчас пришла я. Пришли мы. Я села возле Борда, его жены и детей, мои дети уселись рядом со мной, а Ларс втиснулся между мною и детьми Борда, мы заполнили пустую скамью справа, но позади нас по-прежнему никто не сидел, никто не хотел сидеть с нашей стороны, не хотел принимать нашу сторону. Последними вошли мои подруги, но постольку-поскольку с моим отцом они были почти незнакомы, то сели сзади, однако церковный служка попросил их занять вторую скамью справа – он заметил, что она пустует, и решил, что выглядит это некрасиво. Мои подруги сели позади, за мной и Бордом, с нашей стороны, приняли нашу сторону, а потом и Сёрен подоспел, он вошел в своем огромном пуховике и сел позади, и казался самым крупным из всех присутствующих.