Я очень тяжело пережил его смерть. Так же, как и смерть каждого из этих людей.

Таких достойных.

Таких героических.

Таких польских.

После Юрека Вильнера представителем ЖОБа на арийской стороне стал Антек — Ицхак Цукерман.

— Очень был славный и толковый малый, — рассказывает Волинский, — только имел ужасную привычку: вечно таскал с собой сумку гранат. Мне это несколько мешало с ним разговаривать: я боялся, как бы гранаты не рванули.

Одна из первых депеш, которые «Вацлав» отправил в Лондон, касалась денег. Деньги нужны были его еврейским подопечным для покупки оружия, и сначала поступило пять тысяч долларов из сбросов.

— Я дал их Миколаю из Бунда, и тут ко мне прибегает Боровский, сионист, с жалобой. «Пан Вацлав, — говорит, — он все забрал и ничего мне не хочет давать, скажите ему сами…»

Но Миколай уже отдал эти деньги Эдельману, а Эдельман — Тосе, а Тося спрятала их под полотер и, как они вскоре смогли убедиться, здорово придумала, потому что во время обыска у нее перерыли всю квартиру, но никому не пришло в голову заглянуть под полотерную щетку. За эти деньги на арийской стороне было куплено оружие.

Тося впоследствии выкупила «Вацлава» из гестапо: кто-то ей сообщил, что его арестовали, и она сразу подумала: «А что, если пустить в ход мой персидский ковер?» И действительно, благодаря ковру «Вацлава» вызволили. «Но ковер был, правда, прекрасный, — говорит Тося. — Знаешь, такой бежевый, гладкий, с бордюром по краям и медальоном посередине».

Тося — доктор Теодосия Голиборская, последняя из врачей, занимавшихся в гетто исследованием голода, — приехала на несколько дней из Австралии, так что у адвоката Волинского сегодня многолюдно, оживленно, шумно и все наперебой рассказывают разные забавные истории. Например: сколько было хлопот у «Вацлава» с ребятами из ЖОБа, которые чересчур поспешно расправлялись с агентами. Сперва полагалось вынести приговор, а уж потом приводить его в исполнение, а они приходят и говорят: «Пан Вацлав, мы его уже убрали». Что тут было делать? Пришлось писать в группу «стрелков», чтоб хоть задним числом составляли приговор.

А помните историю с тем большим сбросом? Пришло сто двадцать тысяч долларов…

— Погодите, — вмешивается Эдельман, — разве там было сто двадцать тысяч? Мы получили только половину.

— Пан Марек, — говорит «Вацлав», — вы получили всё и купили себе пистолеты.

— Те пятьдесят?

— Нет, что вы. Пятьдесят пистолетов вы не купили, а получили от нас, от АК. Хотя нет, один отдали в Ченстохову, и тот еврей из него выстрелил, помните? А двадцать пошло в Понятову…

Вот такие у них разговоры — а Тося еще вспоминает про красный джемпер, в котором Марек носился по крышам, и говорит, что это была сущая тряпка по сравнению с джемпером, который она пришлет ему из Австралии, — и, когда мы уже возвращаемся домой, Эдельман вдруг оборачивается и говорит: «Нет, месяц это не продолжалось. Несколько дней, от силы — неделю».

Это он о Юреке Вильнере. Что тот выдержал неделю пыток в гестапо, а не месяц.

Ну как же, минутку. «Вацлав» говорил — месяц, Грабовский — две недели…

«Я точно помню, он там пробыл неделю».

Его упрямство уже начинает раздражать.

Если «Вацлав» сказал — месяц, он, наверно, знал, что говорит.

Так что же теперь получается? Оказывается, нам всем очень важно, чтобы Юрек Вильнер как можно дольше выдержал пытки в гестапо. Это ведь большая разница — молчать неделю или месяц. Нам бы, правда, очень хотелось, чтобы Юрек — Арье Вильнер — молчал целый месяц.

— Ну хорошо, — говорит Эдельман, — Антеку хочется, чтобы нас было пятьсот, литератору С. хочется, чтобы рыбу раскрашивала мать, а вы хотите, чтобы Юрек сидел месяц. Ладно, пусть будет месяц, это ведь уже не имеет никакого значения.

То же самое с флагами.

Они висели над гетто с первого дня восстания: бело-красный и бело-голубой. Народ на арийской стороне это волновало, и немцы с большим трудом их сняли — торжественно, как военные трофеи.

Эдельман говорит, что если флаги были, то повесить их не мог никто, кроме его людей, а они флагов не вешали. Они бы повесили с радостью, будь у них хоть немного красной, белой и голубой ткани, но ее не было.

— Значит, кто-то другой повесил, не все ли равно кто.

— Да? — говорит Эдельман. — Вполне возможно.

Хотя лично он вообще никаких флагов не видел. Только после войны узнал, что они были.

— Как же так? Ведь все видели!

— Ну, раз все видели, стало быть, флаги были. А впрочем, — говорит он, — какое это имеет значение? Важно, что люди видели.

Вот что самое скверное: он со всем в конце концов соглашается. И убеждать его дальше просто бессмысленно.

«Какое это сейчас имеет значение?» — говорит он и больше не спорит.

— Мы должны еще кое-что дописать, — вспоминает он.

Почему он остался жив?

Когда пришел первый русский солдат-освободитель, он остановил его и спросил: «Ты еврей? Почему же ты живой?» В этих словах прозвучало подозрение: может быть, он кого-нибудь выдал? может, отнимал у кого-то хлеб? Так что теперь я должна у него спросить, не выжил ли он случайно за чужой счет, а если нет — то почему, собственно, выжил?

Тогда он попробует объяснить. Например, расскажет, как шел в дом номер семь на Новолипках, где у них был сборный пункт, чтобы сообщить, что Инка, врач из больницы на улице Лешно, лежит без сознания в пустой квартире напротив. Когда больницу перевели на Умшлагплац, Инка проглотила тюбик люминала, надела ночную сорочку и легла в постель. Он ее перенес — как нашел, в розовой ночной сорочке, — через улицу, в дом, где уже никого не осталось, и теперь шел сказать, чтоб ее оттуда забрали, если она жива.

Мостовую на Новолипках перегораживала стена — дальше была уже арийская сторона. Из-за этой стены вдруг высунулся эсэсовец и начал стрелять. Выстрелил раз пятнадцать — и всякий раз пули пролетали в каком-нибудь полуметре от него, правее. Может быть, у немца был астигматизм — это такой дефект зрения, который можно компенсировать очками, но у этого немца, видно, был некомпенсированный астигматизм, и он промазал.

— И в этом все дело? — спрашиваю я. — Только потому, что немец не обзавелся подходящими очками?

Нет, есть еще одна история, про Метека Домба.

Как-то для комплекта — для тех десяти тысяч на Умшлагплаце — не добрали сколько-то там человек, и Эдельмана взяли прямо на улице и посадили на подводу, которая свозила всех на площадь. Подвода была запряжена двумя лошадьми, рядом с возницей сидел еврейский полицейский, а сзади немец.

Уже проехали Новолипки, как вдруг он увидел, что по улице идет Метек Домб. Метек был членом ППС[34], его направили на службу в полицию, жил он на Новолипках и как раз возвращался с дежурства домой.