Эдельман крикнул: «Метек, меня загребли». Метек подбежал, сказал полицейскому, что это его брат, и ему разрешили спрыгнуть.

Они пошли к Метеку домой.

Дома был его отец, маленький, худой, голодный. Он посмотрел на них с неприязнью:

— Опять Метек кого-то снял с подводы, да? И опять не взял ни гроша?

Он бы мог за это иметь тысячи.

Он бы мог за это хотя бы выкупить по карточкам хлеб.

А он что делает? Снимает с подводы задарма.

— Папа, — сказал Метек, — не огорчайся. Мне это зачтется, и я попаду в рай.

— Какой рай? Какой Бог?! Ты не видишь, что творится? Не видишь, что Бога здесь давно уже нет? А даже если и есть, — понизил старичок голос, — то он на ИХ стороне.

На следующий день папу Метека забрали — Метек не успел снять его с подводы и сразу же ушел в лес, к партизанам.

Это второй пример: тут уж он наверняка должен был погибнуть, но опять его спас случай. В прошлый раз это был астигматизм эсэсовца, а сейчас Метек Домб, который как раз шел по улице, возвращаясь с дежурства домой.

У девочек, которых привозили с розовой пеной на губах (у тех, что потом успели вырасти, и полюбить, и родить детей, то есть гораздо больше, чем успела дочка Тененбаум), были поражены сердечные клапаны; клапаны — это как бы лепестки, ритмично раскрывающиеся и пропускающие кровь. Когда клапанные отверстия сужаются, через них проходит слишком мало крови, может произойти отек легких, сердце, чтобы прокачать больше крови, вынуждено работать быстрее, но очень уж быстро биться бессмысленно, так как желудочки не успевают наполняться кровью… Оптимальный режим работы: четыре тысячи двести ударов в час, в сутки — более ста тысяч раз, за это время сердце перекачивает семь тысяч литров крови, то есть пять тонн… Это я узнала от инженера Сейдака, который говорит, что сердце — самый обыкновенный насос и, как все механизмы, имеет свои особенности: обладает большими резервами и не очень сильно изнашивается, так как способно восстанавливать вышедшие из строя части, то есть проводить текущий ремонт.

Если сердце не в состоянии успешно произвести ремонт, оно заболевает. Чаще всего отказывают именно клапаны, что понятно, говорит инженер Сейдак, в любом механизме клапаны портятся легче всего, взять хотя бы автомобиль.

Инженер Сейдак сконструировал для Профессора аппарат, заменяющий настоящее сердце во время проведения ремонта, то есть во время операции. Расходы на искусственное сердце составили четыреста тысяч злотых. Когда работа по изготовлению аппарата была закончена, на предприятие приехал ревизор, который установил, что затраченная сумма не оформлена должным образом, из чего следует, что изобретатель нанес предприятию материальный ущерб, иначе говоря, совершил экономическое преступление. К счастью, инженер Сейдак нашел нужные ходы, и обвинение в преступной деятельности с него сняли, ревизор же оказался настолько великодушен, что не упомянул об этом в протоколе.

Теперь инженер Сейдак работает над новым аппаратом, который поможет сердцу проталкивать кровь через суженные сосуды и позволит больным с инфарктом продержаться до операции. Большинство умирает сразу после инфаркта, операции не дождавшись. Если аппарат действительно получится хороший, он многим сохранит жизнь, или, по крайней мере (как говорит Эдельман), еще на минуту заслонит пламя свечи.

Только надежды не всегда оправдываются. Ведь Он внимательно наблюдает и за Сейдаком, и за Профессором, и за всеми их стараниями и может нанести самый что ни на есть неожиданный удар. Взять, к примеру, хотя бы такой случай: все думали, что акция прошла удачно и им ничто не угрожает, а Стефан, брат Марыси Савицкой, наверно, был счастлив больше всех: ведь ему было семнадцать лет и он получил первый в жизни револьвер. Марыся Савицкая — та самая, что перед войной бегала вместе с сестрой Михала Клепфиша на восемьсот метров за «Искру»; так вот, Стефану тогда было семнадцать лет, ему впервые дали оружие, и радость от сознания, что он участвовал в акции (он был в группе, прикрывавшей их выход из каналов), буквально его распирала. Он не мог усидеть дома и побежал вниз, в кондитерскую. В эту минуту в кондитерскую вошел немец, заметил в кармане у Стефана револьвер, вывел его наружу и застрелил на месте, перед домом, у Марыси под окном.

Иногда это настоящие гонки, и Он до самого конца не скупится на мелкие пакости. Взять хотя бы Рудного: не было специалиста по коронарографии — перегорела лампочка в рентгеновском кабинете — операционный блок оказался заперт — не было операционных сестер… Боли с каждой минутой усиливались, всякий раз приступ мог стать последним, а они все искали автомобили, врачей, лампочки, медсестер. И все же Его опередили. В три часа ночи, когда они поблагодарили Профессора, а Профессор — их, когда в сердце Рудного кровь текла уже по новому руслу, расширенному за счет кусочка вены из ноги, и сердце работало нормально, они подумали, что, похоже, успели, что и на этот раз опередили Господа Бога.

В случае Рудного у Эдельмана не было полной уверенности, что можно оперировать в острой стадии, ведь он тоже читал книги, в которых пишут, что нельзя, — и он ушел из больницы, чтобы еще раз спокойно все обдумать. Тут ему встретилась доктор Задрожная. Он спросил у нее: «Оперировать? Как ты считаешь?» — а доктор Задрожная очень удивилась. «Ну, знаешь… — сказала она. — В вашей ситуации?» У них на работе тогда как раз были неприятности, точнее, неприятности были у него — ему грозило увольнение, а Эльжбета Хентковская и Ага Жуховская решили в знак солидарности уйти вместе с ним, — это все, конечно, ерунда, но доктор Задрожная имела право удивиться: неудачная рискованная операция не облегчила бы им поиски новой работы. Но когда он услышал: «Ну, знаешь…» — то сразу понял, что больше раздумывать нечего. Решение было принято, причем как бы без его участия. Он вернулся в больницу и сказал: «Оперируем», а Эльжбета еще на него прикрикнула: где его носит, когда он прекрасно знает, что дорога каждая минута.

Или: привозят больную и все говорят, что у нее кататонический ступор — это такая форма шизофрении, когда человек не ест, не двигается и беспробудно спит. Ее лечат от шизофрении уже пятнадцать лет, а они берут у спящей больной кровь на исследование, и оказывается, что сахара там — около тридцати миллиграмм-процентов, и тогда им приходит в голову, что у нее вовсе не шизофрения, а что-то с поджелудочной железой. Делают операцию на поджелудочной, и тут-то начинаются волнения: сразу после операции сахар — сто тридцать, это многовато, но через два часа — шестьдесят, то есть, возможно, наступила стабилизация.

Заканчивается история с поджелудочной железой. Начинается повседневность — но тут происходит загадочная история с кальцием, содержание которого у почечного больного в крови вдруг начинает стремительно возрастать. Это означает, что надо спросить у коллег, каковы клинические проявления начальной гиперфункции паращитовидных желез; разумеется, никто этого не знает, поскольку такое встречается крайне редко, и они звонят в Париж (там есть специалисты по кальцию) и просят прислать (в контейнере при температуре минус тридцать два градуса) реактивы для исследования гормона паращитовидных желез, но у пациента кальция уже шестнадцать, а при двадцати умирают, и тогда его везут на операцию из Лодзи в Варшаву — может, в дороге не полезет кверху; в ту минуту, когда его кладут на стол, содержание кальция достигает двадцати, и больной теряет сознание…