Зачерпнула ковшом водицы, плеснула щедро на камни горячие и залюбовалась на светлый парок. Присела на полок и принялась косу разметывать, пальцами пряди разбирать. Укрылась волосами, как пологом шелковым и сидела, глаза прикрыв, думала о зловредном бояриче Власе, что ругался утресь и серчал.

– Ну и ладно. Ну и пусть, – ворчала Еленка. – Ишь гордый какой! Надо было в ноги кланяться? Упрашивать, чтоб в дом взошел?

И злилась, и печалилась. Все простить не могла ему слов страшных о том, что своих бросит, не любила его надменности и глаз льдистых. А еще и языка острого, умишка проворного. А печалилась с того, что не приветила, как должно. Ведь он, а не иной кто Лаврушу вытащил от Нестора, бился в Шалковском лесу, себя не жалея, ее кинулся возвращать, а потом еще и собой прикрыл от стрелы вражьей.

Пока обмывалась, пока косы полоскала, все ворчала, все сердилась на боярича. Но наново вспомнила старца Алексия и гнев смирила, как сумела. Решилась идти в ратную избу поутру и говорить с Власием.

Отжала волосы, поворотилась к дверце, а она возьми, да распахнись. На пороге Влас: босой, в одних портах. Еленка от изумления рот открыла. Глядела на боярича, а тот брови возвел высоко и уставился, как на зверя диковинного!

– Охальник!! – закричала так, что сама вздрогнула. – Сгинь!

Ухватила ковш, зачерпнула ледяной воды и плеснула на парня. Тот даже не шевельнулся, лишь глаза прикрыл, руки повесил вдоль тулова, поник плечами и стоял, обтекал. Спустя миг, заговорил:

– Да что ж такое-то? Не день сегодня, а наказание страшное, – провел пятерней по лицу, стряхнул капли на пол. – Доколе? Я тебя спрашиваю, доколе ты меня мучить-то будешь, Елена?! Все наперекосяк, все не по-людски!

– Уйди, срамник! Глаза твои бесстыжие! – кричала, а сама металась по баньке, выискивая, чем прикрыть наготу. Наткнулась на веник, ухватила и к груди прижала.

– Тьфу! Да не смотрю я! – прорычал, как зверь рассерженный, и вышел в предбанник, бухнув тяжелой дверью.

Еленка на полок уселась с размаху, затряслась напугано, а уж потом начала удивляться. Он-то как тут? Зачем влез? Раздетый, босой… Посидела малое время, а потом прыснула легким смешком.

Положила ковш, который все в руках держала, да и пошла вон из пара. Дверь приоткрыла и опять увидала Власа! Сидел спиной к двери на широкой лавке: рубаха уж на плечах, ноги в сапогах.

– Ты… Ах, ты… – задохнулась от злости Еленка. – Пошел отсюда!

– Не пойду. Находился уже. Рубаху вздень, не повернусь, пока не скажешь. Елена, и давай без крика. Думаешь, я запросто так ехал в скит? Разговор у меня к тебе, – спину выпрямил, вроде как больше стал: руки в кулаки сжались, плечи натянули полотно рубахи богатой.

– Нашел место! – ярилась, а сама металась по предбаннику, рубаху натягивала. – Уйди, говорю! Дурной! Что люди-то скажут?!

Он молчал, с того Елена и разумела – не уйдет. Пришлось летник надеть, сесть на лавку подальше от парня и волосы пальцами раздирать. Спустя время опомнилась, потянулась за гребнем, расчесала долгие пряди, сметала косу. Торопиться, не торопилась: Влас сидел смирно, молчал, ждал ее слова.

– Говори нето. Чего хотел? – тихо так молвила.

Он и повернулся, взглядом одарил чудным: интерес в нем жгучий, иное что-то, отчего у Еленки щеки запылали ярким румянцем.

– Не насмотрелся еще? – головы не опустила, смотрела прямо.

– Не знаю, что и ответить тебе, боярышня. Не так, чтоб насмотрелся. Боюсь, пропустил чего. Давай еще раз, а? Ты в пар ступай, а я наново влезу. Как насмотрюсь, так и отвечу, – улыбкой сверкнул, зубами белыми похвастался.

Она уж хотела ругаться, но замерла. Улыбка-то его уж очень красила. Стыдно вспомнить, но часто Еленка видела во сне такого вот боярича: смешливого, веселого. Может, с того и сама улыбкой засветилась, а вслед за тем и рассмеялась. Влас за ней, а она еще громче.

– Ох… Елена, с тобой соскучиться, надо дюже постараться, – хохотал Власий, веселился.

– А то! Это ж я к тебе в баню лезла. Дай, думаю, повеселю Власия Захаровича, а то он приуныл чегой-то, – вторила Еленка звонким смехом. – Ты чего зашел? Неужто не углядел, что на лавке девичье лежит? Да вон и сапожки мои у порога.

– Так не приметил. Зря ты не спросила с меня красных сапог-то, те бы я сразу увидел, – провздыхался с трудом. – Мне девчонка твоя сказала, что тут дядька Пётр. К нему лез. Ты погоди, может, он где и засел.

Снова посмеялись, а уж потом Влас лицом построжел.

– Я тебе деньгу привез, отдать не успел. Шел через дядьку передать. Про Нестора обсказать… По бездорожью сидел в Зотово тихо, по снегу шебуршаться начал. Ты об том не думай, сюда не дойдут, побоятся. Десяток ратных на смену привел, стеречь будут. Ежели беда нагрянет, ступайте в скит, там оборонять проще. Поняла ли, Елена?

Она кивнула и ближе придвинулась.

– Влас, не серчай, что не приветила, как должно. Растерялась я… Обрадовалась Олюшке, – винилась боярышня.

Он улыбнулся коротко и наново осерьезнел.

– Елена, ведь знаю тебя всего ничего, а изумляюсь. То ты волчицей смотришь, едва не кусаешь, то винишься. Ты как ветер переменчивый. Пойди, ухвати. Не удержать тебя, не привязать, – говорил тихо, взглядом обжигал, клонился ближе, будто рассмотреть хотел. – Обо мне худо думаешь. Сам не знаю, с чего меня гложет, ведь расплевались уже. В разные стороны теперь смотрим.

Елена замерла, дышать перестала. Уразумела, что рядом мужик сидит – крепкий, молодой. Жаром от него пышет, иным чем-то, могучим тревожным, но и волнительным. Поняла про себя, ежели б сей миг стояла на ногах, так бы и сомлела, коленки б подогнулись.

– Власий, близко ты… – хотела отодвинуться, а он не пустил: накинул широкую ладонь на ее плечо, удержал.

– И ближе бывал. Ай, забыла? – прошептал, едва не в губы. – Чего ж сейчас заполошилась?

Затряслась, зарумянилась, а глаз опустить на смогла, будто приворожил чем боярич зловредный, на себя смотреть заставил.

– Влас, знаю, какой ты, а думать худо не могу о тебе… – Точно, заворожил, иначе Еленка ни за что правды не сказала бы, а тут само с языка соскочило – не воротишь.

– А какой я, Елена? – и наново взглядом жёг.

– Все под расчет у тебя, многое златом меришь, к людям с холодком, – шептала, дурочка, всю правду ему. – Токмо не пойму, с чего ты жизнь свою так мало ценишь, за чужих ратишься, а своих не обороняешь…

– А кто они мои-то? – Влас-то говорил, но Еленке чудилось, что мыслями он далече, будто не о том речь ведет, о чем думается.

– Ну…как… Семейство твое, братья… – так бы и смотрела в глаза его серые, так бы и повиновалась чудному, огненному взору, если б не стукнулось что-то глухо об пол в парной.

С того оба будто морок с себя скинули, очнулись и сели пряменько.