к тебе, — сказала она, — интересно, как ты живешь.

Мы поднялись по лестнице, никого не встретив, в комнате было тепло и сумрачно, за окнами капало. Когда я потянулся, чтобы включить свет, она сказала: «Не надо».

Она сняла пальто. Потом свитер. Потом рубашку. Затем ботинки и джинсы… Затем завела руки за спину и сняла лифчик…

У нее было стройное и изящное тело. Мускулистые длинные ноги и руки с очерченными мышцами. Живот плоский и подтянутый. Ее маленькие груди были приподняты, соски в полумраке казались черными как смоль.

Она легла на кровать.

Я тоже быстро разделся.

Сыла набросилась почти свирепо, ее руки и ноги оказались неожиданно сильными. Она толкнула меня на кровать и села на меня верхом. Она не говорила, чего ей хочется, не издавала ни звука, лишь оплетала меня руками и ногами. Я был удивлен. И просто доверил себя ей. Она занималась любовью очень жестко, так, как я не привык. Она опалила мою душу. Через некоторое время нам удалось найти общий ритм. В этот момент по моему телу начало распространяться незнакомое удовольствие, смешанное с болью, обжигающее. Ее тело напоминало плеть, я нашел эту его особенность одновременно странной и удивительно привлекательной.

Она не разговаривала во время секса и держала глаза закрытыми.

Стемнело. По-прежнему шел дождь. Мы включили свет в ванной и оставили дверь открытой. Когда она лежала на спине, свет падал бликами на ее гладкую кожу и тело светилось в полумраке. Очень красиво.

Было довольно поздно, когда мы наконец остановились. Она лежала, закрыв глаза. Затем она улыбнулась и спросила: «Тебе же нигде не больно?» Видимо, она уже не раз переживала подобный опыт, для нее это была рутина. Я подумал, что она, должно быть, каждый раз задает мужчинам один и тот же вопрос. И почему-то разозлился.

— Ты женщина, это я должен спрашивать тебя.

Она ничего не ответила.

Я резко повернулся, крепко схватил ее за запястья и прижал к кровати. Она попыталась вырваться, но не хватило сил.

— Ты женщина, — сказал я. — Теперь скажи это: я — женщина.

— Фазыл… ты с ума сошел? Фазыл…

— Говори: я — женщина.

— Фазыл… ты меня пугаешь.

— Я — женщина.

Она усмехнулась:

— Я — женщина… Доволен? Мне что, нужно что-то сказать, чтобы убедить тебя, что я женщина?

Я отпустил ее.

— Псих… Посмотри на мои руки… Чего ты взбеленился?

— Была ошибка в распределении ролей, я ее исправил.

Я был доволен тем, что сделал, рассмеялся, она тоже.

— Не найдется сигаретки?

— Ты куришь?

— Иногда… Сейчас смерть как хочется.

— У меня нет, но не составит труда найти.

— Брось, не надо.

После этого я принял решение держать хотя бы одну сигарету в комнате.

Сыла пошла в ванную и вернулась, ступая на цыпочках. Ложась в постель, она взяла в руки фотографию крестьян, которые шли на танцы.

— Они идут веселиться?

— Да.

Поцеловав меня, она сказала:

— Они идут на праздник, а мы оттуда возвращаемся.

Единственный комментарий, который она оставила о наших занятиях любовью, но этого было достаточно, чтобы сделать меня счастливым.

— Тот, что впереди, — настоящий денди, — сказала она, — а средний выглядит как дворянин. Третий вообще обаяшка… Самый опытный… Средний немного на тебя похож, у него брови погуще, но…

Она еще раз взглянула на изображение:

— У тебя губы лучше.

Ей было весело. Ее эмоции менялись так же быстро, как и мои.

После долгого плавания в неспокойном море мы соприкасались руками, лежа на пляже, довольные и уставшие. Я чувствовал тепло, перетекающее от ее пальцев к моим.

— Нам потребовалось слишком много времени, чтобы решиться быть вместе.

— Да нисколько, — ответила она мне. — Труднее всего было решить, будем ли мы делать это в гостиничном номере или нет.

Мне стало больно оттого, насколько расчетливой она может быть, и почему-то мое самолюбие задело то, что она смогла сказать такое после нашего первого секса. Я ничего не ответил. Но гораздо позже, в наш третий или четвертый раз, лежа рядом друг с другом после занятий любовью, я напомнил ей ее слова.

— Может ли желание быть таким расчетливым?

Сыла смотрела в потолок.

— Это не имеет ничего общего с желанием или благоразумием, — сказала она. — Это про то, чтобы быть женщиной, — тебе не понять. С детства нас воспитывают в страхе испачкаться. Нас учат длинному списку того, что оскверняет женщину, что неприлично. Прежде чем я приму решение по какому-либо вопросу, мой мозг невольно сканирует, есть ли то, что я собираюсь сделать, в списке оскверняющего, сортирует, расставляет по местам и делает выводы. Я должна приложить намного больше усилий, чем ты мог бы себе представить, чтобы принять решение. Я не думаю, что это как-то связано с развитием, недоразвитостью или культурными различиями, полагаю, у девушек во всем мире заложен в подсознание этот грязный список. Визит в гостиничный номер также находится в этом списке.

Она засмеялась.

— Должно быть, я очень сильно хотела тебя, раз поступила настолько опрометчиво.

Она по-прежнему глядела в потолок.

— Кажется, я все чего-то не понимаю, — сказал я.

Повернувшись ко мне, она кончиком пальца коснулась моего носа.

— У мужчин то же самое, — усмехнувшись, сказала она, — если бы ты все понял, то не смог бы сдвинуться с места от страха.

Когда мы вышли из гостиницы, дождь прекратился и на улице стало многолюдно.

— Купить сигарет? — спросил я.

— Нет, не хочу, спасибо… А тогда жуть как хотелось.

Я взял машину и повез ее домой.

Когда мы были на месте, она поцеловала меня.

— У меня завтра занятия, — сказала она, — позвони послезавтра…

Выйдя из машины, не закрывая двери, она нагнулась, взглянула на меня, рассмеялась и произнесла:

— Не шали с другими.

На следующий день я пришел на лекцию с сильным опозданием.

Занятие вел Каан-бей, время от времени поглаживая свою бороду; аудитория внимательно слушала.

— У Чорана есть очень спорный аргумент, он пишет, что «нет истинного искусства, не выраженного в обыденности». Чтобы подкрепить этот тезис, он говорит, что «искусство, прибегающее к странности смелого стиля, быстро надоедает, потому что нет ничего более невыносимого, чем однообразие эксцентричности». Адорно, в свою очередь, описывает искусство «как нечто ускользающее от реальности и пронизанное ею», оно «колеблется между серьезностью и забавой», и именно это напряжение и создает искусство. Общим для этих двух утверждений является то, что Чоран называет «обыденностью», а Адорно — «реальностью». Если мы соединим эти два понятия, то «обыденная реальность» предстанет перед нами как неотъемлемая часть искусства в понимании двух мыслителей.

Заложив руки за спину и сделав несколько шагов,