— Здесь нас интересует вопрос: что такое обыденная реальность с точки зрения литературы? Когда мы говорим «обыденная реальность», мы имеем в виду жизнь, которую знаем, жизнь, которой мы живем. Хорошо, а можно ли выразить обычные и основные реалии жизни в литературных понятиях?

Он стоял у кафедры и смотрел на класс.

— Две основные и общеизвестные реальности — закономерность и случайность. Тело старика санитары выносят из отделения интенсивной терапии, и одновременно медсестра выносит новорожденного из родильного зала — это закономерность. Клише. И это клише обозначает основную реальность жизни, цепь человеческой истории. Очень банальное клише, но также, несомненно, и великая истина. Случай — вторая великая и обыденная реальность. Наше существование — результат стохастического процесса. Если бы наши матери и отцы переспали в другой день, может быть, даже в другой час, сегодня в этом классе был бы другой учитель и другие ученики. Природе не важна личность того, кто родится, для нее важно продолжение рода. Жизнь начинается со случайностей и в дальнейшем наполнена случайностями.

Каан-бей улыбнулся.

— Если мы примем закономерность и случайность за две ножки циркуля, называемого жизнью, то, втыкая ножку-закономерность, второй ножкой мы очерчиваем круг случайностей. Пространство внутри этого круга — чистая и обыденная реальность. Можно всю жизнь скитаться по этому кругу, что подавляющее большинство людей и делает… Но, просто блуждая внутри этого пространства, невозможно создать произведение искусства. Тогда как же создать произведение искусства, не отказываясь от этой реальности и не приковывая себя к ней? Приходите ко мне со своими ответами на следующей лекции, мы вместе обсудим этот вопрос.

Я вышел из аудитории, размышляя о связи между реальностью и оригинальностью. Существует ли какая-то оригинальная реальность? Что может добавить литературе нереальная оригинальность? Как можно совместить реальность и оригинальность? Я тоже мечтал вести такие курсы. Что может быть приятнее, чем рассказывать о литературе, обсуждать ее? Я вспомнил, что Максим Горький говорил о нелюбви Толстого к разговорам о литературе. «Но он писал», — подумал я. И кроме того, он никогда не был счастлив. Выдумывать и рассказывать истории — пожалуй, самая счастливая часть литературы.

Съев бутерброд в столовой, я пошел в библиотеку. С тех пор как у меня появилась машина, я стал проводить больше времени в университете. Я не бежал со всех ног домой сразу же после занятий. Я занимался в библиотеке, размышлял, читал книги, которые хотел прочитать. Я любил тишину библиотеки, свет настольных ламп с зелеными стеклянными абажурами, запах дерева и бумаги. Это было похоже на место поклонения, где книгам поклонялись со спокойствием, серьезностью, заботой и сосредоточенностью. Я думал, что внутри меня живет паломник, который нашел здесь общину верных.

Я прочитал «Литературные сочинения» Адорно и сделал заметки. Его взгляды на Бальзака и Цвейга разбили мне сердце, поэтому я решил поговорить об этом с Сылой при первой же возможности. Теперь к моим мыслям о ней добавился образ ее обнаженной, произносящей: «Не найдется сигаретки?»

В тот вечер в студии шла запись программы, мне было интересно, придет ли мадам Хаят. Ее не было и на предыдущих съемках.

Я вернулся домой. Перед тем как уйти в свою комнату, я зашел на кухню выпить чашку чая. Поэт, Вышибала и один из деревенских парней разговаривали за столом. Они замолчали, когда я вошел. Когда вы входите в комнату, нет ничего более обидного и унизительного, чем внезапное молчание людей. Я вздрогнул от гнева, будто меня оскорбили так, как я того не заслуживал, просто за то, что вошел в комнату. Я тут же повернулся, чтобы уйти, но услышал, как Поэт зовет меня вдогонку:

— Куда ты? Проходи, выпей чаю.

— Не хотел вас беспокоить, — сказал я.

— Какое беспокойство, проходи, мы просто болтаем.

Я налил себе чашку чая и сел рядом с ними. Поэт привлекал к себе ироничной легкостью, которая уживалась в нем с бережной серьезностью, благодаря чему люди рядом с ним чувствовали себя защищенными.

— Так ты у нас литературовед…

Я не знал, откуда ему это известно, но все мы знали друг о друге всё.

— Верно, — сказал я. — А вы поэт…

— Нет, дорогой, какая уж тут поэзия… Кто-то так сказал, вот и стали меня звать Поэтом, я говорил, что не поэт, но никому до этого дела нет, ну я и перестал всех переубеждать. Я редактор журнала.

— Литературного журнала?

— Политического.

— Политического?

Это было неожиданно.

— Что, не веришь? — усмехнулся он.

— Конечно, верю, — сказал я, — просто удивился. Я думал, что ты — поэт.

— Считай меня поэтом и дальше, но не жди от меня стихов.

Он замолк и посерьезнел.

— Мы с друзьями обсуждали ситуацию, — сказал он.

— Какую?

— В стране. Цены взлетели, безработица бьет рекорды, а правосудия так и вовсе не осталось.

Я молча слушал.

— Ты вообще не интересуешься политикой? — спросил он.

— Нет.

— Но политика интересуется тобой, — рассмеялся он. — Сидишь ты в съемной комнатенке, без денег, тем временем они совершают облаву в здании и арестовывают людей. Как думаешь, почему это происходит?

— Не знаю, — сказал я.

На самом деле я не знал, что сказать.

Поэт обвел нас взглядом, одного за другим.

— Может быть, если бы ты знал, этого не случилось бы, — сказал он, — может быть, этого не случилось бы, если бы мы все знали.

— Ну а что мы можем сделать, — сказал я.

Он закурил.

— Мы можем начать думать о том, что мы можем сделать.

На этот раз рассмеялся я.

— Ну тогда дай подумать, — сказал я, — если это решение…

— С этого можно начать.

— А что потом?

— Может быть, в свободное время ты немного поможешь мне с редактированием журнала. На днях арестовали друга, который мне помогал.

Он замолк, словно боялся напугать меня.

— Человека даже за редактуру арестовывают?

— Арестовывают и за меньшее. Кажется, я напугал тебя…

Я действительно испугался, и мне стало стыдно за свою трусость.

— Нет, — сказал я, — я помогу тебе, когда будет время… А сам ты разве не боишься?

— Боюсь, что я, не человек, что ли? Но я привык бояться. Я даже начал получать от этого удовольствие.

Было непонятно, говорит он серьезно или издевается надо мной. Пока мы разговаривали, Вышибала и деревенский парень, которого, как я узнал, звали Кенан, не произнесли ни слова, но по какой-то неизвестной мне причине я чувствовал, что Поэт им доверяет.

Я допил свой чай. Когда я встал, он схватил меня за руку.

— Официанта, что живет внизу, — сказал он, — с тонкими усиками и зализанными волосами… знаешь?

— Да.

— Будь осторожен с ним.

— Почему?

— Сложный, ненадежный человек.