Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пр-равильно! — словно в первый раз увидел ее Поселянин. — Халат — смерть горячей любви!.. Своей сказал: наденешь дома — все, развод и девичью фамилию. Только рабочий, на дворе. А то вам дай повадку!..
Польщенная, Лариса не нашлась что ответить, улыбнулась лукаво и уплыла на кухню, они следом направились.
— Ты с шофером, нет? Выпьешь?
— Шофера не положено нам, сам знаешь… самому хоть иной раз за штурвал, за комбайнера. А нынче захватил, соседа, ему тут на рынок понадобилось.
— А что ж не позвал? Покормим, не обеднеем…
— Опять куда-то отъехал, на часок. А нам по такому делу можно.
По какому — выяснилось, когда налили и подняли рюмки. На что уж привычен был Базанов ко всяким его необычностям, но этого-то не ждал…
— За любовь, — сказал Поселянин, серьезно глянув на него, а потом, дольше обыкновенного, и на Ларису. — Без любви мы — животные, не больше… толку-то, что из одного корытца едим. А будет эта самая любовь — и все будет. По-людски. И для детей это главный, этот… витамин. Так что — за них. За нее.
И выпил, их не дожидаясь, принялся за еду. Даже и Лариса с благодарностью поглядела, пригубила, подвалила ему горячих из кастрюльки сосисок; к тому, что мужчины называют хлебовом, никак у нее душа не лежала, не сготовила и сегодня.
— Выпей-выпей, — сказал ей Алексей, — одна не повредит. Для верности, чтоб не забыть.
— Ну, какая от такого тоста женщина откажется…
И она выпила, охолодила рот ладошкой, плеснула в рюмку и запила заваркой из чайника — из того, с чуть отколотым носиком.
Поговорили, припомнили отчего-то, как Ваньку крестили.
— Я так боялась, что поп его уронит…
— Поп в сказках, а здесь — священник… Да они ловчей вас, мамаш молодых. Привыкли с детьми обходиться, не то что…
— А что за «конфлик»? — вспомнил Иван.
— Да как-то, знаешь, не к столу даже… Ладно. Есть у нас говорун один — ну, не в правлении, а так. На все ходит заседанья, болтает, я еще думал — не стукач? Так мы и не скрываем ничего. Балерун в хоре казачьем, Лукин фамилия. Как у масона того, с Явлинским который. Фамилии, само собой, не виноваты, люди их портят. Паскудят. А ребята прознали: гомосек. В пассивном, что ли, варианте… да хоть в каком. Ну, и сегодня еще известились, из другого источника, верней некуда. А значит — пятьдесят на пятьдесят как минимум — постукивает: их, таких, давным-давно на крючок сажают. Но не в стуке даже вопрос... Решили поднять это дело. Я и сказал.
— Ты?! — удивилась Лариса. — Но зачем? В конце концов, это личное дело каждого…
— Мы за любовь пили? За любовь. А это — свинячество… можно выразиться так? И не личное: каждый гомик, не нами считано, за жизнь восемь-десять человек растлит — если волю дать. Им и дали, сам президент выдал — одним из первых своих указов, вот так. С подачи гомосеков кремлевских, иначе бы они вне закона все… кто там — Гайдар, Козырев, собчаки всякие с поляками. Сам администратор — Костиков, еще Гаврила этот… Эта. Их там как собак нерезаных. Гей-клуб, а не Кремль.
— Стены тоже не виноваты. Ну и?..
— Ну и ничего. Сказал. Что дело наше мужское, а не… Что выйду из организации вообще, если он останется. Ребята сведенья подтвердили, тут же. Тот вскочил и… ушел. Молчком. А глянул, знаешь, вроде как презрительно так… Ах ты, думаю. Вдогонку бы тебя, пинком под эту самую. А нельзя, указ.
— Ужас! — Лариса была раздражена, лицо ее, едва приметно погрубевшее, как это у беременных бывает, то бралось румянцем, то бледнело. — Но так же нельзя! Это — интимное, наконец, и… Ну, сказали бы как-то… наедине, что ли, и не впрямую. Или другой какой предлог нашли бы. Но так нельзя, это ж чистое варварство!..
— А чего шептать, — вроде как спроста пожал плечами Поселянин, — указом-то легализовано…
— Можно! — зло сказал Иван. — И нужно. Деликатность они употребляют нашу — для сокрытия скверны своей! Правильно сделали, этой еще гнуси не хватало. И чем это мы варвары?! Что человеческое блюдем в себе? А они, мол, просвещенные, утонченные… Гурманы! А это, между прочим, разновидность скотоложества — только и всего. Только!..
Лариса поспешно, насколько могла, встала, хотела что-то сказать. Губы ее дрожали, слезы в глазах дрожали тоже — и салфетку бумажную, какую складывала и мяла в руках, бросила на стол и вышла.
— Ну вот, поговорили… — удрученно хмыкнул Алексей, усмехнулся. — Поговорили за любовь. Что-то разболтался я нынче.
— Ладно… бабам поплакать — что пописать. — Злость мутила его, стыд — за всю дичь, нынешнюю или набравшуюся за годы все эти, видел-слышал кто ее, как вот сейчас, или не слышал — без разницы, позору не меньше оттого. За все разом стыд — навалился, встать не мог, чтобы пойти, вернуть ее. Руки дрожавшие под стол сунул: за что ему это? За то, что не переступил? — Налей, что ли…
И пересилил себя, глянул в глаза Поселянину. Тот поднялся, пошел в спальню, крепость эту супружницы, на ходу говоря громко:
— Ладно тебе, Лар… нашла тоже, за кого переживать. Ничего, пошли — стол без хозяйки сирота.
Но она уже, оправившись на удивленье скоро, навстречу шла, полотенчиком глаза подсушивая: видно, хватило все-таки что-то понять, при Алексее тем более; но все глаголила еще, в оправданье:
— Как вы не понимаете, что не о них я вовсе — о вас!..
— А что с нами поделается, — простодушно говорил Поселянин, взяв на себя роль хозяина, по рюмкам разливая. — Мы как были, так и есть.
— Ну конечно, все так испереживались за нас, за темных, так боятся, что мы неправильно мерзость их поймем, не так, как им надо, гнусникам!.. — И кое-как поприжал в себе злость, не унял — отогнал подальше, пожаловался Алексею: — Никак от ящика поганого не могу отвадить ее… грохнуть его, что ли?! Всякую дрянь смотрит, а это ж не то что вредно…
