отчаяние, и тогда, чтобы не послать все к черту, он заставляет себя во всех подробностях вспомнить малярную мастерскую. Но ему нелегко, в его знаниях множество пробелов, сплошь да рядом случается, что он не в состоянии сам разобраться и очень нуждается в чьей-нибудь помощи, а помочь некому. На родителей рассчитывать нельзя, они никогда ничему не учились. Правда, отец утверждает, что может помочь ему с задачами, но математика, которую освоил отец, надо полагать, совсем иного рода, чем та, которую изучают на курсах, так что его и спрашивать не стоит. Иногда у Хенрика возникает желание подняться наверх и попросить помощи у Енса и Гитте, но, как дойдет до дела, не хватает духу. То, что ему не по зубам, для них небось детская забава, и они, чего доброго, поднимут его на смех: уж не может справиться с такой ерундой. Нет, лучше он попробует сам, хоть это и трудно. И вот он сидит вечера напролет и потеет над своей математикой, и английским языком, и географией, и у него больше ни на что не остается времени, потому что день проходит бестолково и он слишком поздно берется за уроки. У Енса и Гитте он почти не бывает; лишь изредка, когда он чувствует, что все равно застрял и ни с места, он устраивает себе перерыв и идет наверх. У них по обыкновению полно народу, но ему всегда бывают рады. Они называют его книжным червем и спрашивают, как там у него на курсах.

— А в угол тебя сегодня не ставили? — говорят они и дружно хохочут. Обязательно кто-нибудь да отпустит шутку в адрес Хенрика, а он не может с ними веселиться, ему не смешно, он все время настороже: нет ли в их шутках какой-нибудь подковырки, которая до него не доходит. Ему непонятен язык, на котором говорят его преподаватели или Енс и Гитте, и от этого он чувствует себя неуверенно и еще больше замыкается, вместо того чтобы веселиться. Или, может, у него просто нет чувства юмора.

У Енса и Гитте по-прежнему идут жаркие дебаты, и по-прежнему все вертится вокруг проблемы: общество — бунт — революция. Но им позарез нужен рабочий класс, ведь они, между прочим, и бунт-то хотят поднять, выступая от имени рабочего класса, да вот загвоздка — среди них нет ни одного рабочего, они интеллигенция, и их образование со временем обеспечит им доступ к наиболее солидным и высокооплачиваемым должностям в этом самом обществе. Некоторые из них пробовали в каникулы работать шоферами или почтальонами, но рабочими они от этого не стали, а настоящих рабочих они, в сущности, и не знают. Вот был Хенрик, так и тот уже не рабочий, а непонятно кто, он просто учится на курсах. И ему еще очень долго учиться, прежде чем он станет интеллигентом, а пока он ни то ни се. Самому Хенрику все время кажется, что он им уже не столь интересен и вроде как его общение с ними ничем больше не оправдано. С ним всегда так, везде он как-то не ко двору. Он сидит у них некоторое время, слушает их рассуждения, а потом говорит, что пора домой, надо заниматься, на завтра столько всего задано, и они его понимают и не удерживают.

— Но ты заглядывай, когда время будет, — говорят они и тут же возвращаются к своим словопрениям, а Хенрика никто не выходит проводить. Вообще-то, конечно, ничего особенного, в этом доме не придают значения старомодным правилам хорошего тона: чтобы непременно пожать руку на прощание, проводить до двери и все такое прочее, — но у Хенрика все же такое ощущение, что им безразлично, останется он или уйдет.

Однако его действительно ждут уроки. Он не сделал еще и половины того, что задали к завтрашнему дню. Письменный стол его завален раскрытыми учебниками, перед тем как пойти к Енсу и Гитте, он прочел немножко в одном, отложил его в сторону, заглянул в другой. Нельзя сказать, чтобы это было увлекательное чтение, но раз надо, значит, он прочтет, и еще он должен успеть решить несколько задач. Хенрик жалеет, что не начал пораньше, он дает себе слово завтра взяться за уроки, как только придет с курсов. Такая дурость — сидеть каждый день до поздней ночи, в результате у него не остается времени ни на какие развлечения, в кино сходить и то некогда. Он вдруг вспоминает, как он проводил вечера со своими приятелями из мотобанды. Между прочим, было довольно-таки весело, и вообще как-то жизнь была легче, ничего такого серьезного от него не требовалось. А что если как-нибудь нагрянуть к ним, примут они его по старой памяти? Хенрик прогоняет шальную мысль, это все дело прошлое, он себе наметил совсем другую цель. Достаточно вспомнить малярную мастерскую, чтобы выкинуть дурь из головы. Он ни за что туда не вернется, ни туда, ни в другое похожее место. Он будет заниматься и добьется успехов, а трудно, вероятно, только вначале, потом наверняка станет легче. Хенрик берет учебник и пытается сосредоточиться, он приказывает себе не думать о том, как бесконечно долго ему еще придется вот так сидеть, прежде чем он хотя бы сдаст выпускные экзамены и получит аттестат.

11

Когда в свое время в Вальбю открывался новый супермаркет, министр торговли присутствовал на церемонии и держал речь, в которой восхвалял свободное предпринимательство, а когда однажды где-то открывалось еще более крупное торговое предприятие, то, говорят, торжественную речь произносил даже член королевской фамилии.

В тот день, когда лавочник Могенсен возобновляет торговлю в своем магазине, переоборудованном и модернизированном, на открытии не присутствуют ни министры, ни коронованные особы. Лавочнику, само собой разумеется, никогда бы и в голову не пришло их приглашать, он знает, что все определяется размерами капитала, а капитал, которым он располагает, настолько незначителен, что самого обыкновенного депутата фолькетинга и то не удалось бы зазвать. Но ничего, это не так уж важно, новый магазин не очень-то и нуждается в такого рода парадных представлениях. Он светлый и уютный, настоящий «магазин для покупателей», как нынче принято говорить, с открытым доступом к соблазнительно выложенным на полках продуктам, любой товар можно потрогать и рассмотреть, и тем легче прельститься им и купить. Когда подержишь товар в руках, трудно положить его обратно, кажется, он уже стал твоим, и поневоле его покупаешь.

В меру своих сил лавочник использовал принципы супермаркета, приспособив их к скромным масштабам собственной торговли. Он не может