Либо нашелся кто‑то, кто пришел сюда, либо…

Неслышной тенью скользнул в шатер слуга, склонился к уху Селим Гирея, шепнул пару слов…

— Мои люди задержали перебежчика, — татарин чуть успокоился. — Говорят, специально к нам шел…

— Привести.

Султан раздумывал недолго. Поворачивать назад?

Не выход.

Нет, он может, но смеяться над ним будут… пошел за шерстью, а вернулся стриженным. Да и янычары не потерпят… им нужна хотя бы одна убедительная победа.

И вот, стоит посреди шатра невысокий сутуловатый человечек, смотрит в пол, мямлит, а глаза у собравшихся все больше светлеют.

Да, пара тысяч человек есть. Ополчение собрали, Собесский пришел с тысячей, но там конники — этим Володыевский и воспользовался. А так пушек почти нет, припасов тоже, осаду Каменец не выдержит точно…

А он?

А какой человеку резон оставаться там, где прокатятся копыта победоносной турецкой армии? Ему еще жить охота. А коли господа его хоть монеткой облагодетельствуют…

Господа облагодетельствовали. Чего они не знали — так это того, что мужчина останется в обозе, болтая о чем‑то с кашеварами…

Таких перебежчиков было двенадцать человек. Они шли на риск вполне осознанно и добровольно, зная, что их могут убить в любой момент — и смерть может оказаться напрасной. Но выбора не было.

Турки должны были получить ложную информацию о количестве польских войск.

А уж о подмоге и вовсе никто не знал, кроме Собесского, который получил письмо с голубем. И откровенно этому обрадовался. Двадцать тысяч — все лучше, чем его десять — и те неполные. А уж слава…

Потом, после победы, когда выживем, распределим, кому пироги, а кому тумаки. Но для начала надо выжить.

Пусть они выбили уже несколько тысяч врагов — их же больше ста тысяч!

Ста тысяч…

На каждого — по пять человек.

А еще пушки, мушкеты…

Шансы выжить — минимальны.

Но не сдаваться же врагу еще до боя?

Ян вздохнул и отправился радовать Ежи Володыевского. Уж кто‑кто, а он имеет право знать, тем паче, что мужчина умный, толковый и вояка отменный.

Он, Володыевский и Лянцкоронский — вот и все командиры. И каждый знает все планы — так, на всякий случай, мало ли кого убьют?

Каменец должен выстоять до прихода подмоги.

* * *

Как же хороша ночь в поле. Поблескивают в небе звезды, ласково перебирает волосы теплый ветерок, шелестит трава и дурманно пахнут смятые ее стебли. Единственная беда — тишину услышать так и не удается. Десятитысячное войско — оно шумит вне зависимости от желания. Люди, лошади, телеги…

И вся эта толпа устраивается на ночлег, где‑то разговаривают, где‑то играют в кости, где‑то смеется обозная девка, из тех, что обязательно следуют за любой армией в надежде набить карманы… но это мирный шум. Ни криков, ни ругани — бывает, что кто‑то не сдержится, но буяна мигом успокаивают друзья. Тем паче, что ничего хмельного царевич не разрешил. Еще в начала похода сказал, что пороть будет нещадно — и слово свое сдержал. Так что ежели кто флягу с вином и припрятал, то отпивали по чуть — чуть, стараясь, чтобы видно не было. Царевича в армии уже зауважали.

А то нет?

Хоть и молод, а идет вместе со всеми, для себя ничего не требует, в дела армейские вникать не ленится, опять же, снабженцы не решались все подряд воровать, видя, что царевич и по лагерю пройти не брезгует, и из солдатского котла ложку каши зачерпнуть — попробовать, чем кого кормят. Троих повесили, потом откуда‑то мигом деньги появились и гнильем кормить солдат перестали. Жить — от всем хочется.

Государь царевич удобно устроился лежа на пузе у костра и глядя на пламя. Ему никто не мешал, пока вдалеке не послышался топот, а там из полумрака появился и Григорий Иванович Косагов. Он и Анфим Севастьянович Хитрово официально считались при царевиче воеводами.

— Государь царевич, там гонец от Собесского.

— К кому?

— К государю Михайле…

Алексей кивнул.

— Ну, проводи его сюда ненадолго, поговорить хочу…

Иван Морозов, устроившийся с другой стороны костра, взглянул на друга.

— Расспросить, как там?

— Нам еще дней десять, кабы не больше идти… хочу знать из первых рук, что мы там застанем.

— Турок под стенами, турок в поле…

— Лишь бы не турок на стенах Каменца.

— Сам знаешь, укрепления там хорошие…

— К укреплениям люди нужны, пушки, порох…

Вот последнее Алексей Михайлович не чинясь, выкупал в тех городах, мимо которых они проходили. Задерживаться не желал, а деньги были. За пару изумрудов ему любой градоправитель не то, что пару пушек — свою жену готов был продать. У Алексея Михайловича было королевское письмо, которое разрешало ему реквизировать все, что надобно для победы — заплатим потом, когда турок выкинем, Михайло справедливо рассудил, что семь бед один ответ, да и вообще — кто судит победителей? Коли наша возьмет, потом и разберемся, и заплатим. А коли победят супостаты — все одно платить не придется, выжить — и то вряд ли удастся. Но Алексей старался не злоупотреблять.

— У нас все это есть…

— Продержатся ли… опять же, письмо Михайле отписать.

— Да уж. Кто бы сказал еще лет десять назад, что будем ляхов выручать из беды…

— Софья. Она и не такое могла бы сказать.

Иван Морозов благоразумно промолчал. И правильно сделал, потому что через пару минут в круге колеблющегося света от костра, оказался высокий молодой мужчина.

— Государь! Десятник Станислав Лаской, послан паном Собесским к его величеству…

— Это понятно. Передохни пару минут, коня, опять же, смени — и вперед. Да и мне пока расскажи, что под стенками Каменца творится?

— Пока еще не подошли басурмане.

— Сколько их?

— Разведчики сообщили, что более ста тысяч на нас идет.

— Вот как?

Алексей и Иван переглянулись.

Страшно?

Нет, в этом возрасте ребята еще не понимали, что могут умереть. Были вещи пострашнее. Вернуться с поражением, попасть в плен, увидеть разочарование в глазах близких, погубить войско, которое тебе доверилось…

— Откуда столько?

— Семьдесят тысяч турок, да сорок крымских татар, да еще тысяч пять Дорошенко привел…

Фрол Разин, который далеко от царевича вообще не отлучался, скрипнул зубами. Были, были у братьев Разиных свои счеты с Дорошенко, их бы воля — они бы его гетманскую булаву вовсе не по назначению использовали, объясняя человеку всю глубину его заблуждений. Ну, Бог даст — еще сочтемся, Петруша…