лес расступается, и впереди открывается широкий водный простор. – У меня с тех пор шрам на ухе за то, что вас прикрыла.

– Что? – дружно ахаем мы втроем, развеивая печальное настроение.

– А мне почему-то не разрешают пойти на бал для предвыпускного класса, – ворчит Амина, прижимаясь лицом к подголовнику.

– В те времена все было по-другому, – ответствует хала Моджган. – Мы это сделали по уважительной причине.

Амина закатывает глаза:

– Причину найти всегда можно.

Мадар слегка улыбается. В ее глазах блеск, она смахивает слезу.

– Это был даже не наш выпускной. А попытка хоть на миг скрыться от всего на свете. От жизни.

Хала Моджган берет мадар за руку. И снова они обмениваются взглядами, которых я не могу понять. Это связано с войной? С переездом в другую страну?

– Что-то тогда произошло? – спрашиваю я.

– Трудно объяснить. – Хала Моджган поджимает губы. Ее слова тщательно отмерены, словно она связана условиями договора, заключенного в подростковом возрасте. – Твой дедушка заболел, ему диагностировали редкую, медленно развивающуюся форму рака. И однажды… после пережитого ужаса мы договорились, что будем давать друг другу немного времени, чтобы пожить нормальной жизнью. Хотя бы всего на одну ночь.

– И в ту ночь была моя очередь. – Мадар закрывает глаза и тревожно вздыхает. У висков покачиваются локоны. – Я пошла по улице к дому твоего отца. Мы тогда жили по соседству.

– Правда?

Мадар кивает.

– Он поселился на нашей улице через четыре года после того, как мы переехали в Нью-Йорк. – Она сильнее стискивает руку халы Моджган. – Когда он впервые появился в папином магазине, мне подумалось: Вселенная отобрала у меня все, но Бог решил дать мне хоть что-то хорошее.

«Как будто сама судьба предназначила вас друг другу. Однако… – Я рассматриваю ногти. – Сказка продержалась недолго».

– Твоя бабушка в те дни была сама не своя. Но, честно говоря, она стала сама не своя еще до отъезда из Кабула, поэтому все хлопоты и заботы о дедушке легли на наши плечи, – вспоминает мадар. – Тогда мы договорились: мы выдержим все, что с ним случится. И той ночью, танцуя при свете, лившемся из окон школы, в которую мы даже не ходили, мы понимали, что сможем пройти сквозь любые трудности. Ну, – запинается она, – почти любые.

– Почему вы не могли просто сказать дедушке, что хотите сходить на бал? – Айша копается в телефоне. – Думаю, он бы понял, что вам нужен отдых.

Во всех историях, какие нам рассказывали, дедушка был человеком строгим, но понимающим. Лучше, чем мой отец. Я пытаюсь представить его таким, но перед глазами все равно всплывают тонкие струйки дыма, кружащие над его образом, и биби-воспоминание, решившая бежать куда глаза глядят. В тот раз он не сумел понять мою бабушку, так мог ли он понимать собственных дочерей?

Мы подъезжаем к небольшой автостоянке в Нортпорте. Вода плещется о травянистый берег. Паркуясь, хала Моджган сообщает оглушительную подробность:

– Мы не говорили ему, что он болен.

– Что? – переспрашиваю я, не веря своим ушам.

– Мы скрывали это от него, – шепчет мадар, глядя на себя в зеркальце с пассажирской стороны. – Дада неплохо говорил по-английски, но, когда дело доходило до работы, деловых встреч, бесед с врачами, просил нас переводить. Он брал нас с собой, и, когда пришел анализ крови с диагнозом, наша мама решила, что будет лучше сказать ему что-нибудь другое. Не такое серьезное.

– То есть вы его обманывали, – говорит Айша.

– Оберегали, – поправляет мадар.

Мы выходим из машины.

– Ну и ну. – Глаза Амины широко распахиваются. – Но разве это не жестоко? Лично я предпочла бы знать, что я… что мне осталось недолго. Верно, Сара?

А я? Хотела бы знать?

Правильный, логичный ответ был бы, конечно, «да». Но, вглядываясь в тоненькие ниточки темного дыма, клубящиеся над смятыми юридическими документами на переднем сиденье, я теряю уверенность. Стоит моргнуть – и струйки исчезают. Хала Моджган огибает машину и берет мадар под руку. Мне становится интересно, какие еще подростковые секреты объединяют сестер. Может быть, какие-то из этих секретов тоже окутывают и оберегают баба-джана, но в ином смысле?

– Он бы тревогами замучил себя до смерти, – говорит хала Моджган. – В тот раз ему удалось победить болезнь. Твоя бабушка день за днем была рядом с ним. Готовила его любимую еду, улыбалась сквозь ложь, когда давала ему лекарство. Хотя в том году и так было много непонятного.

Мне хочется сказать, что в те годы вообще случилось очень много непонятного, но все-таки я предпочитаю прикусить язык.

– Что именно?

– Не знаю. – Под ботинками халы Моджган и мадар хрустит гравий. – Можно подумать, она в стараниях снять с него это бремя, отняла что-то у себя. Когда он поправился, бабушка уже была не той, что прежде, да и вряд ли смогла бы снова стать такой.

Я опять и опять прокручиваю в голове ее слова. Если баба-джан заболел, когда мама училась в старших классах, то это было лет через пять после того, как биби-джан ушла из Самнера. И примерно такого же возраста была Малика, когда я видела ее в доме.

– И вы понятия не имеете, почему бабушка после этого вела себя… странно? – нажимаю я. – Совсем-совсем?

– Моя мать всегда была скрытной, – небрежно роняет хала Моджган. – Редко делилась с нами своими мыслями и переживаниями.

– И вы не спросили? Ни разу за все эти годы? – Мне начинают надоедать их попытки уйти от ответа, спрятать за общими фразами самые сложные моменты своей истории. – Или это просто еще одна версия правды? Чтобы оберегать уже нас?

– Сара, остынь, не так это и важно, – вмешивается Айша.

– Не так и важно? Ты что…

Мадар тихонько кашляет, намекая: «Следи за языком».

– Ничего, Наргиз. День был тяжелый. – Хала Моджган устало улыбается мне и взмахом отсылает нас прочь. – Девочки, пойдите посидите у воды, погода такая хорошая. А мы немного побудем тут.

Они склоняют головы друг к другу и уходят, шагая в ногу. Глядя, как постепенно уменьшаются их силуэты на фоне послеполуденного солнца, не могу отделаться от знакомого гадкого ощущения. Чем дольше смотрю им вслед, тем сильнее кажется, что контуры их фигур начинает поглощать тьма. Из-под каблуков поднимается красно-черный дым. Меня пробивает дрожь.

Объяснения халы Моджган меня не устраивают.

– Хорошо, что все эти странности давно миновали, – бормочет Амина, направляя нас к набережной. – От разговоров с нашими мамами у меня всегда болит голова.

Мы растягиваемся на потрескавшихся досках. Амина забрасывает ноги на причальную тумбу, и зеленое платье раскидывается под ней веером. Держит телефон над головой, листает его. Я ложусь, свесив ноги с края. Медленно качаю ими в такт ветру, перебираю бусины на браслете, веду счет и обдумываю новые подробности. Что-то случилось, что-то очень важное, и это, я уверена, связано с Маликой. Айша сидит рядом со мной, скрестив ноги, прислонившись к столбу и прикрываясь рукой от солнца. Щурится.

– Знаешь, чего я не понимаю? – спрашивает она.

– Чего?

– Почему наши мамы упорно не говорят правду.

Я фыркаю:

– А как же знаменитое «не так это и важно»?

– В том разговоре ты проигрывала, сама знаешь. Беседовать с нашими мамами – все равно что со стенкой. – Она вертит в пальцах каштановый локон и вплетает его в косичку. – Смотри сама. Топчутся на одном месте и ходят вокруг да около. А стоит вытянуть из них хоть одну человеческую фразу, нам велят заткнуться.

– Не понимаю, чего вы из-за этого так переживаете. Ни для кого не новость, что у каждого в нашей семье эмоциональный интеллект с горошинку, – ворчит Амина, не переставая копаться в телефоне. – А чего вы ждали? Они врали родному отцу, когда он умирал от рака; думаете, они искренне ответят на любой ваш вопрос? Я вас умоляю. Мы для них всего лишь неизбежное зло. Чем скорее вы смиритесь с этим, тем скорее будете готовы идти вперед и заняться чем-то действительно важным.

– Чем, например? – Айша вглядывается в небо, как будто хочет шагнуть прямо туда.

– Например, думать о том, что будет, когда мы сами начнем