Когда я вышел из будки служителя, незнакомец все еще торчал на своем месте.

Идя к машине, я изо всех сил старался не коситься на него, но, выехав на Десятую авеню, подозрительно уставился в зеркало заднего вида.

Тип в дубленке даже не глядел в мою сторону. Я следил за ним, пока не свернул за угол. Он ни разу не обернулся. Паранойя. Я становлюсь параноиком.

Почему же Элизабет лгала мне?

Ничего не идет на ум.

До прихода нового сообщения оставалось еще три часа. Целых три часа. Нужно было как-то отвлечься. Мысль о том, что сейчас происходит на другом конце Всемирной паутины, там, где сидит мой анонимный отправитель, сводила с ума.

Вообще-то, я знал, что следует делать. Просто оттягивал неизбежное.

* * *

Вернувшись домой, я обнаружил деда в инвалидном кресле совершенно одного. Телевизор был выключен, сиделка о чем-то по-русски трещала по телефону. Она явно не собиралась перерабатывать. Придется позвонить в агентство и попросить о замене.

Рот деда был в яичных крошках, я достал платок и аккуратно вытер ему губы. Наши глаза встретились, но его взгляд блуждал где-то очень далеко, за моей спиной. И вновь мне вспомнилось лето на озере. Дедушка часто развлекал нас, изображая похудевшего человека, номер назывался «До и после». Он вставал в профиль, надувал живот до невероятных размеров и выкрикивал: «До!» Потом втягивал живот, так что тот прилипал к ребрам и вопил: «После!» Это было очень смешно, отец хохотал до слез. У него был самый заразительный смех из всех когда-либо слышанных мною, как будто смеялось все тело. Раньше я тоже так хохотал. А после папиной смерти разучился. Мой смех умер вместе с ним, словно неприлично было смеяться отцовским смехом, когда его самого уже нет в живых.

Видимо услышав мои шаги, сиделка бросила телефонную трубку и влетела в гостиную с угодливой улыбкой, которую я, однако, предпочел не заметить.

Дверь в подвал. Я все еще оттягивал неизбежное.

Пора.

— Останьтесь с ним, — приказал я сиделке.

Она кивнула и уселась рядом с дедом.

Во времена, когда возводился дом, никому и в голову не приходило обустраивать подвалы, и он являл собой жалкое зрелище. Ковер, некогда коричневый, отсырел и полинял. Фальшивые белые кирпичи, сделанные из какого-то синтетического сплава, были грубо прилеплены к битумным стенам. Некоторые отвалились совсем, другие свисали тут и там, напоминая полуразрушенные колонны Акрополя.

Посреди помещения возвышались останки стола для пинг-понга: зеленое сукно выцвело до салатового цвета, порванная сетка напоминала обломки баррикад после штурма, струйки воды стекали по разломанным ножкам.

На столе высилась груда покрытых плесенью картонных коробок, другие громоздились в углу. Там же, в ящиках от гардероба, хранилась старая одежда всех членов семьи. Всех, кроме Элизабет. Шона и Линда освободили меня от этой проблемы, за что я был им очень благодарен. Но в коробках остались принадлежащие жене мелочи. Я не смог ни выбросить их, ни раздать другим людям. Почему? Некоторые вещи — как мечты, мы прячем их подальше и все-таки никогда не расстаемся с ними до конца.

Я не знал точно, где хранится то, что ищу. Роясь в фотографиях, я снова отводил взгляд. С годами это вошло в привычку, хотя чем больше проходило лет, тем меньше ранили старые снимки. Глядя на позеленевшие кусочки бумаги, где мы с Элизабет стояли вдвоем, я не мог отделаться от мысли, будто вижу каких-то незнакомцев.

На редкость неприятное чувство.

Пальцы наткнулись на что-то мягкое, фланелевое и выдернули из коробки номер университетской теннисной команды. Когда-то он красовался на форме Элизабет. С грустной улыбкой я припомнил загорелые ноги и длинную косу, скакавшую на спине в такт прыжкам ее обладательницы. На корте Элизабет была сама сосредоточенность. Именно так она добивалась успеха. У нее был хороший удар и неплохие подачи, но побеждала она благодаря своей невероятной концентрации.

Я вернул номер на место и продолжил поиски. То, что я искал, оказалось на самом дне коробки.

Ежедневник.

Полицейские забирали его после похищения. Во всяком случае, так мне сказала Ребекка, которая помогала им в осмотре дома. Сыщики пытались найти хоть какую-то подсказку — собственно, как и я сейчас, — но, обнаружив тело, заклейменное буквой «К», успокоились и вернули ежедневник на место.

Я подумал, как все же четко указывают на Киллроя улики, и внезапно в мозгу сверкнула новая идея. Я взлетел наверх, в свою комнату, бросился к компьютеру и вышел в Сеть. Нашел сайт Нью-Йоркского департамента исправительных учреждений. Тонны информации, и среди них необходимые мне адрес и телефон.

Телефон тюрьмы Бриггс, где сидит Киллрой.

Дозвонившись, я отстучал добавочный номер, переждал еще три гудка и услышал наконец голос:

— Комендант Браун слушает.

Я сказал, что хочу получить свидание с Киллроем.

— А кто вы? — спросил комендант.

— Доктор Дэвид Бек. Моя жена, Элизабет Бек, была одной из жертв вашего заключенного.

— Понятно. — Браун заколебался. — Могу узнать цель визита?

— Нет.

Тишина на линии.

— Я имею право на свидание при условии, что Келлертон согласен.

— Разумеется. Только, видите ли, ваша просьба очень необычна.

— И тем не менее.

— Обычно это делают адвокаты…

— Мне не нужен адвокат, — прервал я коменданта. На сайте по правам жертв я вычитал, что могу сделать запрос лично. Если преступник согласен на встречу, мне не имеют права отказать. — Я желаю поговорить с Келлертоном. У вас ведь разрешены посещения?

— Да.

— Тогда, если Киллрой не откажет, я приеду завтра. Не возражаете?

— Нет, сэр. Если он согласится, с нашей стороны препятствий не будет.

Я поблагодарил собеседника и повесил трубку. Черт возьми, я действовал! Это оказалось ужасно приятно.

Ежедневник ожидал на столе. И снова я оттягивал неизбежный момент. Как ни больно было просматривать фотографии или видеозаписи, летящий почерк Элизабет был гораздо хуже. Он казался чем-то еще более личным. Знакомо перечеркнутое «т», лишние петельки между буквами, слишком сильный наклон вправо…

Я разбирал записи около часа. Элизабет вела их скрупулезно, почти без сокращений. Меня поразило, как хорошо я знал свою жену. Никаких секретов, никаких неожиданностей. Единственная непонятная мне запись — за три недели до смерти. Заглавные буквы «ПФ».

И телефонный номер без кода.

По сравнению с остальными, четкими и подробными записями эта казалась какой-то шифровкой. Я не имел ни малейшего понятия, каким должен быть код, ведь номер записали восемь лет назад. С тех пор телефонные коды менялись не единожды.