Шерсть, конечно, отрастет. Болячки уже заживают. А кот он крепкий. Все, что не рубцовая ткань, – это чистые мускулы. Только уши у него навсегда останутся прижатыми. Он обречен красться сквозь остаток своей жизни, принимаемый за скоттиш-фолда.

Но какая у него душа. О, какая душа.

Извлеченный из своего убежища в бельевом шкафу, он мурлычет от одного прикосновения. Если вы начнете почесывать эти изуродованные уши, он будет твердо и настойчиво бодать вас, стоит ритму замедлиться. Иногда он отказывается есть, если его не чешут; а потом лопает за целый взвод (время от времени останавливаясь, чтобы оглядеться по сторонам, словно опасаясь возвращения призраков прошлого). Когда он начнет вам доверять, то будет лежать на вашей постели, повернувшись пузом к солнцу и вытянув в экстазе все четыре лапы.

Этот кот – чертов герой. Если вы подыскиваете себе какую-нибудь миленькую симметричную игрушечку, чтобы над ней сюсюкать, кого-нибудь с глубиной Пэрис Хилтон[61] и такими же мозгами, проходите мимо. Этого кота вы не заслуживаете. Но если вы способны предоставить тихую гавань для израненного и мужественного хищника и обращаться с ним с уважением, которого он достоин, – если вы не задумываетесь о том, что вам может дать Банан, а, напротив, спрашиваете, что вы можете дать Банану, – тогда позвоните нам.

Возможно – только возможно – вы ему подойдете.

Не прошло и двадцати четырех часов, как начались звонки. Они запоздали на двадцать четыре часа. Честно говоря, я был обречен еще до того, как написал объявление.

За последовавшие шесть лет мы накачали сосиску жизни Банана так, что она чуть не лопнула. Мы с ним переехали из одной-единственной меблированной комнаты в пустом немощном доме в про́клятую квартиру, где мне пришлось отбиваться от волн клопов-захватчиков. К нам в гости по крыше начали приходить другие коты; один из них стал официальной частью команды в качестве Первого офицера Чипа – после того, как провел первые несколько недель, скрываясь у меня под кроватью и шипя на мои щиколотки. Банан выработал поразительную способность определять время: если к 08:00 в его миске не было корма, в 08:01 он стоял у тебя на груди, заполняя комнату звуком требовательного мурлыканья. Если же это не срабатывало, его когти пронзали твою носовую перегородку, и он вел тебя по коридору туда, где зияла его пустая, без следов еды, миска, возмутительное оскорбление само́й кошачьей идеи благопристойности. (Примерно тогда я прозвал его «Тушкой с кукушкой».)

Иногда я уезжал, препоручая Банана заботам профессиональной котоняни; после моего возвращения он минут пять обиженно меня игнорировал, а потом сдавался и галопом, словно мелкий буйвол, проносился по коридору, чтобы броситься мне на грудь, как бы говоря: «О боже, я думал, что ни разу в жизни больше не поем, та другая консервная открывашка кормила меня только два раза в день, ох пожалуйста, ох пожалуйста, не делай так больше».

Банан так до конца и не избавился от этого страха – думаю, голодные годы приучили его к тому, что любой обед может оказаться последним, что никогда нельзя верить в будущее, что наедаться нужно не только на ближайшую перспективу, но и на все грядущие голодные ночи. Однажды он уволок с блюда целую курицу барбекю и протащил ее через полкоридора, прежде чем я его догнал; а я, не поверите, в это время отстаивал его честь, заявляя недоверчивой партнерше момента, что «он даже и не смотрит на эту курицу, как смеешь ты обвинять его в… Банан!!!». Когда к команде стали присоединяться другие кошки, нам пришлось кормить Банана в отдельной комнате, чтобы он не отпихивал их и не съедал чужие порции.

Несмотря на такие предосторожности, я начал осознавать, что он больше не похож на что-то столь худое, как банан, в честь которого его изначально назвали. Я подумывал переименовать его в Картофеля, что больше подходило бы под его цвет и форму (не говоря уж о потенциале для прозвищ – Котофель! А их с пушистиком Чипом дуэт звался бы «Картофельными чипсами»!) – однако хоть Банан и обладал многими выдающимися качествами, но бритвенно-острого интеллекта среди них не числилось. Я не хотел отягощать его маленький мохнатый умишко необходимостью привыкать к целому новому имени.

Мы были двумя раздражительными млекопитающими, противостоявшими целому миру. Банан помог мне пережить полдесятка кратковременных романов (с партнершами, которые по понятным причинам находили его куда более очаровательным, чем меня) и поспособствовал заведению долговременного (см. выше). Мы вместе появились на страницах Nature. Снова переехали: из Про́клятой Квартиры в Волшебное Бунгало с крыльцом, откуда можно было созерцать Енотовый Переулок; с полным триффидов, диким английским садом, по которому можно было рыскать; с маленьким оврагом сбоку, на случай, если захочется приключений – хотя Банану редко их хотелось, потому что ему к этому времени перевалило за пятнадцать лет. Ему хватало приключений внутри: три другие кошки, два кролика, две дюжины тропических рыбок и две обожавшие его булочки (младшая из которых постоянно таскала его словно мохнатый ридикюль; по причинам, которых мне никогда не постичь, он, кажется, совершенно не возражал).

Мы с Бананом обнаружили совместную склонность к молоку со сливками: я пил их с кофе, Банан – неразбавленными из маленькой керамической чашки. Его завывающие требования добавки привлекали остальных кошек всякий раз, когда я заходил на кухню, чтобы заново наполнить свою кружку; за неделю все представители семейства кошачьих в доме подсели на белый наркотик. Я теперь был женат (Банан упоминался в брачном обете Кейтлин), с настоящими тестем и тещей и всем прочим; во время семейных обедов Банану предоставлялся отдельный стул. Он сидел на нем, глядя то в одну сторону, то в другую, терпеливо следил за обеденной болтовней, когда не был занят кусками цыпленка с карри или копченого лосося, которые ему регулярно подкладывали рассевшиеся по обе стороны благоговеющие консервные открывашки.

Когда я работал, он сворачивался калачиком на моем столе. Когда я выходил за почтой, он меня сопровождал. Он был вездесущим препятствием, вокруг которого нам с Кейтлин приходилось маневрировать во время секса – хоть в спальне, хоть на кухне, хоть стоя на коленях на беговой дорожке; каким-то образом он всегда умудрялся нам мешать, пушистый и неизгоняемый.

Я убил бы за этого кота.

В эту субботу, где-то в 05:45 утра, Кейтлин вернулась в кровать из туалета и обнаружила Банана свернувшимся на подушке рядом со мной. Она осторожно залезла под одеяло, чтобы его не побеспокоить. Я чесал ему уши; он мурлыкал в полудреме.

В 05:50 он сорвался с кровати