как ракета и выбежал из спальни, врезаясь в стены и мебель. Сначала я улыбнулся. Очередная кошачья суматоха, подумал я, один из тех безумных ночных боксерских поединков, вечно возникавших среди Мохнатой Банды: возможно, с Миньон, хотя никого из остальных я на кровати не видел.

– Глупый кот, – прошептал я Кейтлин и отвернулся, как раз когда что-то врезалось в помойное ведро на кухне.

Кейтлин резко села.

– Кажется… Кажется, у него судороги…

Банан закричал и продолжил кричать.

Я никогда не слышал подобного звука: словно он попался в капкан, словно что-то разрывало его изнутри. Он вопил, останавливался, когда у него заканчивался воздух, делал вдох и начинал вопить снова. Когда мы добрались до кухни, он бился в конвульсиях на боку, выгнув спину и дергая лапами, размазывая по полу нитки пенистой слюны. Хвост Банана распушился до размеров енотового; глаза были широко раскрытыми, и разумными, и совершенно перепуганными. И единственным, о чем я мог думать, было: «Он все еще внутри. Он знает. Этот распушенный хвост… Это не просто оторвавшийся тромб, это не инсульт, это драка/бегство, это демонстрация угрозы, это то, что кошки делают, когда к ним что-то приближается, а они хотят его отпугнуть».

Понимаете, он пытался бежать. Что-то случилось у него внутри, что-то сломалось, и он это ощутил, но не смог воспринять иначе, нежели как появление неведомой смертельной угрозы, а он не был научен отличать то, что убивает тебя снаружи, от того, что убивает тебя изнутри. Он знал лишь одно – что его жизнь в опасности, и реагировал единственным способом, который был ему известен: он пытался сбежать.

Как ебаный болван я пытаюсь его обнять и издаю дурацкие успокаивающие звуки – «ш-ш-ш». Он кричит, и дергается, и заливает весь пол мочой. Я оставляю его на Кейтлин, врубаю ноутбук, отчаянно гуглю «Круглосуточная ветеринарная клиника Торонто», нахожу одну на Кингстон-авеню, кликаю (идиоты вы тупорылые, что это за клиника скорой помощи такая, у которой нет телефона и адреса на главной странице, где ваш блядский телефон?), набираю номер. У нас бурый полосатый кот, возраст ближе к двадцати, легкие шумы в сердце, легкий гипертиреоз, в остальном здоров, хороший аппетит, нормальное поведение, минут пять назад начались конвульсии, повышенное слюноотделение, пилоэрекция, слышите, какие он звуки издает, подождите, я трубку поднесу…

Понятия не имеем, говорят они. Это может быть что угодно. Привезите его. (Конечно, мы его привезем, Кейтлин уже на другой линии, а ее, блядь, ждать заставляют, пока оператор такси на звонок ответит…)

Другие кошки прячутся или кружат на безопасном расстоянии, встревоженные, с выпученными глазами. Кролики выбивают тревожные сигналы в соседней комнате, словно маленькие бонго. Я хватаю свой Powershot, чтобы заснять конвульсии: возможно, это глупость, возможно, я этим просто себя занимаю, но никогда не знаешь, в этих движениях лап может оказаться что-то полезное для постановки диагноза. Камера не работает: цифровой дисплей дурил уже несколько месяцев, а я так и не собрался отнести ее в ремонт. Я бегу в спальню, хватаю камеру Кейтлин. Банан уже выбивается из сил – он все еще кричит, но крики сделались слабее, конвульсии превращаются в лихорадочные подергивания лапами – а я все равно снимаю несколько секунд, пусть даже освещение дерьмовое, пусть даже на видео почти ничего не разобрать. Еще я записываю звуки в MP3, на всякий случай. Мы хватаем полотенца и одежду, упаковываемся потеплее и захлопываем за собой дверь, как раз когда к дому подъезжает такси. Банан сделался таким тихим. «Он умер», – говорю я в квартале к югу от Дэнфорта, но он ворочается, поднимает голову и глотает воздух, как будто тонет.

Мы привозим его в клинику. На него надевают кислородную маску. Он больше не кричит, не кричит уже несколько минут, но все еще пинается, и впервые я не могу сказать, осталась ли в этих глазах хоть капля света. Из него хлещет дерьмо. Врачи подтирают его и дают мне на подпись бумажку с разрешением поставить капельницу. Они усылают нас ждать. Из-за угла мне все еще видно, как они работают.

Когда выходит ветеринар, он – сплошь экивоки и преуменьшения. Это может быть тромбоз. Это может быть что угодно, правда. Невозможно понять. Он сейчас под наркозом, посмотрим, что будет дальше. Через несколько минут заговаривания зубов он упоминает об отсутствии реакции зрачков. «У него умер мозг», – говорю я. Ветеринар грустно кивает. «Так бы, блядь, и сказали с самого начала: это ведь имеет некоторое значение, согласитесь?» Он соглашается.

Шансов на восстановление почти нет, признает он, когда я давлю на него. «В каком смысле почти?» – спрашиваю я, потому что в этом слове кроется надежда. Каковы приблизительные шансы? Он не может сказать. «Сколько вы в профессии?» – спрашиваю я. Двенадцать лет. «И за все это время вы хоть раз видели, чтобы пациент выздоровел при таких обстоятельствах?»

Он не видел.

Мы снова заходим внутрь. Банан лежит на боку, лекарство капает в забинтованную лапу, он дышит короткими, рваными всхлипами. Язык вывалился на стол, словно маленький розовый шланг; я и не думал, что они такие длинные. Я касаюсь его носа рядом с глазом; веки чуть дергаются, но сами глаза не двигаются. Что-то уже прилипло к роговице, какая-то нитка или частичка перхоти. Ветеринар берется за заднюю лапу, выдвигает коготь, начинает резать. Он срезает кусочки один за другим, до кожицы и глубже. Он доходит до тканей, он, должно быть, перерезает нервы. Банан не дергается; это ведь может быть из-за того, что он под наркозом, да? Но – сами понимаете. Смерть мозга. Двенадцать лет опыта. Ни одного выздоровления.

Банан уже мертв. В конечном итоге мы платим почти тысячу долларов, чтобы помочь телу догнать его. Это ночная смена, не забывайте: повышенные тарифы. Солнце уже поднялось, когда мы возвращаемся домой, неся то, что от него осталось, в коробке, заклеенной медицинской лентой.

Этим утром булочки находятся у своего папы. Мы узнаём по телефону, что Мезобулочка хочет присутствовать на погребении. Микробулочка его пропускает. Как повелось, я заворачиваю труп в старую футболку с Jethro Tull (тур «Living with the Past»; я берег ее несколько лет). Кажется, я где-то читал, что позволить друзьям покойного подойти к телу – хорошая идея, поэтому оставляю открытую коробку с облаченным в саван Бананом в столовой. Мускат и Миньон не выказывают особого интереса, однако Чип, знавший Банана почти столько же, сколько я, немедленно занимает позицию рядом с телом мертвого приятеля и сидит так час или больше. Понятия не имею, кроется