— Вглядитесь, хорошенько вглядитесь, — сказал капитан. — Не узнаете? Постарайтесь узнать, от этого, можно сказать, жизнь и смерть человека зависят…

— Нет-нет, я никогда не видела его, — сказала Ксенья.

— Никогда?

— Никогда.

Капитан обернулся к человечку в косоворотке и нахмурился.

— Значит, вы лгали? Значит, вы обманывали нас?

— Да что вы, что вы, ваше благородье, разве можно… — заговорил тот, сразу взяв руки по швам. — Могу ли вашему благородью лгать… Запамятовали они, вот и не узнают. Людей-то, чай, много им встречать приходилось, где же нас грешных запомнить. Мы для них, как пылинка — пролетела и нет. А мы помним, на всю жизнь запомнили… Кто же своих благодетелей забывает? Да я их сейчас на линию наведу, не извольте беспокоиться. Вы, мамзель, — сказал он, повернувшись к Ксенье, — то в расчет возьмите, что не вчера нам с вами встретиться довелось, а полтора года назад. И приезжали вы ко мне в пролетке на жеребце масти гнедой в чулках белых. Я и жеребца, изволите заметить, запомнил, потому шибко он мне приглянулся. Заводских кровей жеребец был, для ипподрома холенный. Я еще тогда дивился: откуда, мол, такого жеребца взяли, который, может, одному купцу Второву под силу. Может, теперь припомните? Жил я на улице графа Кутаисова, недалеко от базара, и лавка тут же при доме, и амбар каменный — кладовая, проще сказать, для товару. И вывесочка по фасаду: «Хлебная-де торговля купца третьей гильдии Прокопия Пупкова». Не припомните? Вот я и есть тот самый Прокопий Пупков к вашим услугам.

— Вы обознались, — сказала Ксенья. — Ни вас я никогда не видала, ни о жеребце белоногом ничего не знаю.

— Выходит, не изволите припомнить? Да оно ведь известно: девичья память, что нос комариный, коротка, — сказал Прокопий и метнул быстрый взгляд на капитана. — Только теперь я вас ладом разглядел — вы и есть. И бородавочка на щеке, и все, как оно тут и было. Маленько разве похудали, да ведь не без того — забота… Я вас, мамзель, из тысячи женского пола беспременно отличу, жену родную скорее, чем вас, забуду да с другой перепутаю. Поверите ли, как приметил вас нынче на углу под фонарем, так и задрожал весь. «Она, — думаю. — Она!» Только тогда не осмелился, а их благородию господину капитану доложил. Коли один раз, располагаю, прошла, то и другой раз пройдет, непременно пройдет, потому человек, что рыба — каждый свой ход имеет. И сегодня, глядим: идете, идете… Я еще издали вас по походочке узнал. Поверите ли? Ей-богу… — Пупков даже поднял было руку для креста, но, заметив насупленные брови капитана, тотчас же опустил и, заторопившись, продолжал: — А приезжали вы, напомню я вам, товар у меня забирать — мучку-с… Красногвардейцы ваши мешки на подводу таскают, а вы мне, как дитяте малому, выговариваете, что-де, мол, для Красной гвардии хлеб нужен, а взять его, окромя как у меня, неоткуда, что, мол, сочувствие нужно иметь и все такое прочее о революции. Я этой музыки век не забуду. А были вы тогда вроде красного комиссара по реквизиции…

«Ах, вот где, вот когда я его видела…» — подумала Ксенья и, сама удивляясь спокойствию своего голоса, сказала:

— Чепуха какая… Полтора года назад я была в Чите, об этом всегда справки можно навести…

— Не спорю, не спорю, — прервал Ксенью Пупков, приложив руки к груди. — Но справки справками, а дело — делом. Как чехи к Иркутску подступили, вы действительно скрылись куда-то — может быть, и в Читу, нам это не известно. Только в ту пору вас и в самом деле тут в городе не было. Мы всюду искали, чтобы отблагодарить, да не нашли. И вашего братца военного красногвардейского комиссара товарища Коптякова тоже не нашли. Уезжать-то вы уезжали, это правда, пути-дороги никому не заказаны…

Капитан насторожился.

— Постойте, — остановил он Прокопия. — Вы говорите: «Коптякова», а тут в паспорте другое сказано: «Попова». Как же это понять прикажете? А?

— Попова? — Пупков наклонил голову так, будто боялся ослышаться. — Нет, ваше благородье, Коптяковы они фамилию имели, это как бог свят. Впрочем, их дело женское, хоть и партийные… Время придет замуж идти — не откажешься. Может, и в самом деле за какого Попова выскочить успели, дело житейское — никому из женского не любо в вековушах-девках сидеть… Только прежде фамилия их Коптяковы была, это уж подлинно. Я о них долгие справки наводил и послеживал за ними, чтобы, значит, когда время придет, свое взять…

— Никаких Коптяковых я никогда не знала… — начала было Ксенья, но капитан, вдруг вскочил с кресла, схватил тяжелое пресс-папье и с силой хватил им по краю стола. Раздался оглушительный удар, словно под столом что-то выстрелило.

— Довольно комедии! — закричал капитан. — Мерзавка…

Ксенья почувствовала боль в сердце, потом холодную пустоту, будто вся кровь отлила от него.

— Мерзавка… — повторил капитан, поняв силу этого слова, и заметался по комнате.

Наткнувшись на Пупкова, он приостановился и пробурчал сквозь зубы:

— А вы чего здесь торчите? Отправляйтесь! Нужно будет — вызовем.

И пока капитан метался из угла в угол, одноглазый подошел к Ксенье и, многозначительно пяля на нее свой единственный глаз, зашептал, то и дело косясь в сторону разгневанного патрона:

— Не раздражайте его, чистосердечно советую, не раздражайте. Сердит он, ох, сердит… Как бы хуже не было. Лучше сразу признавайтесь, не доводите до беды… И вам легче станет; от греха освободитесь, от тяжести в себе таить да разоблачений бояться, и он сразу успокоится… Право же, уж сколько у меня таких случаев бывало, потом благодарили… Ведь чего уж теперь там, нам все известно, от улик никуда не уйдешь, и ждем мы только вашего признания и раскаяния. Жаль вас, молодая вы, красивая — вам только жить да жить… По-дружески советую: сразу признавайтесь, без запирательства. Миром-то лучше поладить, чем ссориться…

Ксенья молчала, глядя в пол.

— А то ведь, знаете, он не посмотрит, что вы интеллигентка, и штанишки