Сквозь каменные стены глухо донеслись удары пожарного колокола. Теперь их было три. Ксенья приостановилась и посмотрела на белеющее окно.

«А вдруг Андрей в этот вечер не пришел? Нет-нет, он пришел… Не нужно думать так… Он пришел, он не мог не прийти… Не нужно думать так… Он уже все сделал, и они все обсудили с Платоном Михайловичем… Они всем сообщили, и больше никто не придет в библиотеку…»

Ксенье стало вдруг жарко, она скинула пальто и присела на край железной койки. Она даже немного успокоилась было, но тотчас же откуда-то из глубины сознания поднялась прежняя тревога.

«А вдруг Андрей не пришел?»

Ксенья поспешно встала, так поспешно, словно от этой поспешности, именно от нее, зависел приход Андрея.

«Почему я не предупредила их? Почему на всякий случай я не предупредила их раньше? Теперь бы они были в Черемхове и все было бы хорошо… Все было бы хорошо — пустая квартира и никого нет… Непременно в следующий раз нужно предупредить, непременно… В следующий раз?»

И вдруг она поняла, что этого «следующего раза» больше уже никогда не случится и больше она никогда не увидит ни Лены, ни Прасковьи Васильевны, ни Андрея, ни Платона Михайловича, ни Кирилла Лукина — никогда никого, она — красный комиссар продовольствия, попавший в лапы белой контрразведки.

«Кирилл…»

Ксенья опустила руки и неподвижно стояла, глядя в пол. Силы оставили ее, даже дышать стало трудно.

«И они никогда ничего не узнают обо мне… Нет, я должна сказать им, я непременно должна сказать им…»

Она опять стала ходить по камере, и опять каблуки ее туфель стучали по асфальтовому полу.

«Сказать… Непременно сказать…»

И ей казалось, что она многого не сказала там, на воле, своим друзьям, очень многого, не сказала самого главного, что сейчас родилось и жило в ней, не разделенное ни с кем.

В коридоре кто-то кашлянул, потом раздались шаги.

Ксенья приостановилась и прислушалась, глядя на «глазок».

«Нет, мимо…»

Она поправила рассыпавшиеся волосы, и вдруг палец уколола шпилька.

«Шпилька!..»

Ксенья беспокойно взглянула на «глазок» и спрятала шпильку за спиной.

Потом, осторожно ступая, она подошла к стене, на которую падал свет лампочки под потолком.

«Когда-нибудь они будут разыскивать меня, придут сюда и прочтут…»

Она зажала шпильку между пальцев и стала выцарапывать ею на беленом кирпиче слова:

«Дорогие мои, я не боюсь смерти потому, что остаетесь жить вы…»

Она держала гнущуюся шпильку за самый конец и так крепко сжимала ее, стараясь делать царапины глубже, что пыли пальцы и крошились ногти.

8

18 ноября — годовщину омского переворота и годовщину своего избрания диктатором Сибири — Колчак праздновал скромно. Он получил поздравления только от офицеров, едущих с ним в поезде. Телеграммы запоздали. Никто толком не знал, где находится верховный правитель. Его поезд, затерявшись среди других эшелонов, двигался без всякого плана и расписания. Иной раз поезд простаивал на никому неизвестных разъездах по целым суткам.

И хотя Колчак прекрасно понимал, что нелегко разыскать его даже телеграммам, все же он был оскорблен. Забывчивость прежних друзей, не приславших поздравления, казалась ему нарочитой, медлительность военного телеграфа — подозрительной. На второй день после юбилея и на третий он не переставал спрашивать дежурных адъютантов о телеграммах, полученных с востока, и втайне надеялся, что все же вспомнят же когда-нибудь о нем прежние друзья: Гаррис, Нокс, Жанен и все министры, заседающие в гостинице «Модерн».

Наконец, к вечеру третьего дня, телеграммы с востока пришли. Их принес адмиралу дежурный адъютант.

— С востока? — спросил Колчак.

— Разные, ваше превосходительство, — сказал адъютант. — Есть и из Томска. Их полчаса назад передал нам комендант станции — чех. Они пришли по чешскому телеграфу. Потом на несколько минут они задержались в шифровальном отделе. Они были зашифрованы.

— Зашифрованы? — сказал Колчак и насторожился, будто прислушиваясь к звуку собственного голоса.

— Так точно, ваше превосходительство, — сказал адъютант и положил телеграммы на краешек стола.

Когда адъютант вышел из салон-вагона, адмирал взял первую, лежащую сверху телеграмму и стал читать.

Телеграмма была из Владивостока от генерала Розанова.

«В ночь с 17 на 18 ноября, — прочел Колчак, — восстал сводный русско-чешский отряд под командованием Гайды. Мятежники, базируясь на станцию Океанская, повели наступление на Владивосток. Принятыми мною мерами мятеж подавлен при содействии союзников. Главари мятежников скрылись, Гайда ранен…»

— Что-что?

Колчак еще и еще раз прочел телеграмму. Сначала он видел в ней только слова «мятеж подавлен», «Гайда ранен» и радовался этим словам, потом все — и «Гайду» и «мятеж» — заслонили другие слова, слова, ставшие самыми главными и самыми значительными, — «при содействии союзников».

«Значит, союзники не отказались от меня… Они не поддержали Гайду… — пронеслись одна за другой мысли в возбужденном мозгу адмирала. — Напрасно он обивал пороги у союзных дипломатов…»

Колчак еще раз внимательно прочел телеграмму с начала до конца, прочел о том, что мятежникам удалось было ворваться в город и завязать бой на центральных улицах, что продвинулись они до штаба экспедиционных американских войск, но здесь были разбиты высланным им навстречу японским батальоном и войсками, переброшенными с Русского Острова.

«Японским батальоном, — думал адмирал. — Но японцы никогда бы не осмелились выступить против воли американцев… Значит, Грэвс согласился… Значит, Грэвс поддерживает меня…»