Разумеется, кроме антиватиканской есть и проватиканская пропаганда. Приемы ее совершенно идентичны. Возьмем, к примеру, две биографии Иоанна Павла II, написанные Д. Вейгелом. В тех вопросах, которые затрагивает Вейгел, он очень глубок и обстоятелен. Но из обеих его книг мы не узнаем ни о выступлениях епископатов Европы и Северной Америки в середине 1980‐х годов за ограничение папской власти, ни о Кельнской декларации 1988 года, ни о целом ряде других случаев, когда широкие круги церкви и верующих противостояли линии Иоанна Павла II. А о скандале с банком «Амброзиано» Вейгел пишет настолько вскользь, что читатели, пожалуй, и не поймут, как глубоко он потряс Апостольскую столицу. В сущности, Вейгел действует в духе тех епископов, которые противились покаянию в грехах людей церкви, боясь, что такой шаг скомпрометирует церковь в глазах паствы. Сама собой тут напрашивается параллель с действиями советской верхушки, которая точно так же замалчивала катынское преступление, чтобы не подрывать «социалистическое содружество народов». Зато в отношении своих идейных противников Вейгел беспощаден, вменяя им в вину буквально все. Даже тесные квартиры и напряженный труд в послевоенной Польше видятся ему не вынужденной мерой в условиях разрухи, а частью политики по уничтожению семьи[1481]. В антикоммунистическом запале американский автор явно падает жертвой того самого искушения, которое драматург К. Чапек приписывал как раз коммунистам — усматривать вину своих идеологических врагов в самых неожиданных вещах: «Если мотоциклист собьет глухую старушку — это доказательство гнилости нынешнего строя; если рука рабочего попадет в шестерни станка, то ясно, что размозжил его бедную руку буржуй, к тому же с кровожадным наслаждением»[1482]. О том, что послевоенная Польша переживала беби-бум, занимая лидирующие места в Европе по темпам прироста населения, и о налоге на бездетность, взимавшемся как в Польше, так и в СССР, Д. Вейгел опять же не говорит ни слова, иначе пришлось бы задаться вопросом, почему нынешние «молодые демократии», равно как и большинство других европейских государств, освобожденные от диктата атеистической власти, погружаются в пучину демографического кризиса[1483].

Два этих автора — Григулевич и Вейгел — приведены здесь в качестве примера того, как эрудированные, хорошо разбирающиеся в вопросе люди могут описывать одно и то же, не греша против истины, но при этом рисуя совершенно разные картины минувшего. Не избежал этого соблазна и сам Иоанн Павел II.

Попытаемся все же заглянуть в душу Кароля Войтылы. К сожалению, даже столь обширной книги не хватило, чтобы исчерпывающе описать его личность. Ведь человек — это не только его поступки, но и его увлечения, чувства, недостатки. Войтыла, конечно, не был отрешенным проповедником и аскетом. Мог выпить пива, питал слабость к рыбным блюдам и сладостям, веселился при виде клоунов с красными носами; каждый год на Рождество звонил по телефону участникам своего Сообщества и пел им колядки; ненавистник войны, обожал повстанческие и партизанские песни. А еще приходил в восторг, когда на «Миколайки» (6 декабря) в папские апартаменты являлась одна из прислуживающих ему монахинь, сестра Ефросинья, наряженная святым Николаем, и приносила подарки. Любил вторники, потому что в этот день у него был выходной — обычно он проводил его где-нибудь на природе или в маленьком монастыре Девы Марии Милосердной в Менторелли, в полутора часах езды от Рима. Восхищался восходами и закатами, ради чего и вставал так рано. Очень неохотно менял обувь, занашивая ее до дыр[1484].

На всех коллективных фотографиях, сделанных в молодости, он почему-то держится с краю и слегка сутулится. Обычно так ведут себя крупные люди, чтобы не заслонять остальных, но Войтыла мощным телосложением не отличался: весил около восьмидесяти килограммов при росте 174 сантиметра (в момент избрания римским папой)[1485].

«Человек эпохи Возрождения» — так можно было бы его назвать по аналогии с одноименным голливудским фильмом. Все его чувства, мысли, вся философия происходили оттуда, из времен гуманизма и мистики. Если искать ему параллели в той эпохе, то первым на ум приходит, пожалуй, Пий II, понтифик середины XV века, который тоже имел за плечами литературное прошлое, покровительствовал наукам и искусствам, а увлечение античной культурой сочетал с глубокой верой.

Таков же был и Войтыла: открытый, казалось бы, новым веяниям, свободно рассуждавший на щекотливые темы взаимоотношений полов, он проявлял чрезвычайную косность в догматических вопросах. XVI и XVII века — вот то «золотое» время, которое он носил в себе. Время Контрреформации, расцвета польского «сарматизма» и стремительного распространения христианства по миру.

Настоящий «сармат» — это, безусловно, защитник христианства. Войтыла неосознанно впитал эту идею, позднее сделав ее крауегольным камнем всей европейской цивилизации, ведь Речь Посполитая в «сарматском» понимании — форпост истинной веры. Конечно, в Западной Европе все это давно не находило отклика. Даже в Польше подобные речи казались чем-то архаичным — клише «поляк-католик» не разделял уже Пилсудский. Тем не менее в понтификат Иоанна Павла II налицо была тенденция вновь увязать религию и национальное самосознание. Ныне в Польше это громко именуют учением Иоанна Павла II.

Но что же такое его учение? Если коротко, то это — истовая вера, помноженная на гуманизм. Этика солидарности, о которой твердил римский папа, сводится к искреннему желанию помочь ближнему без расчета на ответную благодарность. Это может показаться пустым морализаторством, но Войтыла жил именно так: отдавал всего себя окружающим, ничего не требуя взамен. Поэтому его можно считать святым.

Но кто такие эти окружающие? Иначе говоря, что такое человек? И вот тут ярко проявил себя папский догматизм. По твердому убеждению Войтылы, людьми становятся уже на стадии оплодотворения, почему он и восставал против всех форм искусственной контрацепции. На рубеже тысячелетий, когда в странах европейской культуры происходил пересмотр семейных отношений, библейская антропология Иоанна Павла II выглядела отголоском уходящей эпохи. Исключительно моральному весу Иоанна Павла II можно приписать запрет абортов в Польше. Без него в этой католической стране женщины столь же свободно избавлялись бы от плода, как и в других европейских государствах. Впрочем, насколько этот запрет действенен, показывают данные польской демографии: последние тридцать лет население практически не растет, а значит, поляки относятся к заветам своего великого земляка столь же беззаботно, как и католики в других развитых странах. Учение Иоанна Павла II соблюдается не более, чем кодекс строителя коммунизма в советском обществе.