one and all kept silence. I cried “Pish!

I’ll make me spokesman for the rest, express the common wish.

Why, Father, is the net removed?” “Son, it hath caught the fish”.

Роберт Браунинг (1812–1889)

Как привезли добрую весть из Гента в Ахен

Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом,

Дирк прыгнул за нами; помчались втроем.

«Путь добрый!» — нам страж прокричал у ворот;

Лишь замерло эхо, рванулись вперед.

Закрылись ворота; ни звезд, ни огней,

И в ночь мы галопом пустили коней.

И ни слова друг другу; мы ехали так:

Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг,

Подпругу стянул я, нагнувшись с седла,

Поправил копье, стремена, удила,

Ремень застегнул, что придерживал шлем,

Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем.

Мы в Локерн примчались, как крикнул петух,

И месяц в светлеющем небе потух.

Над Боомом огромная встала звезда,

Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда;

Колокольная в Мехельне грянула медь,

И Йорис сказал: — «Еще можно успеть!»

У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь;

Мы в тумане как черные тени неслись.

И рядом с другими Роланда гоня,

Наконец своего я увидел коня,

Что грудью могучей, храпя, разрывал

Туман, как скала набегающий вал.

И гриву, и кончики острых ушей,

Ожидающих трепетно ласки моей;

И черного глаза разумнейший взгляд,

О глаз этот, жарко косящий назад!

И пены клочки, что, кусая мундштук,

Он с губ окровавленных стряхивал вдруг.

У Хассельта Дирк застонал тяжело;

Сказали мы: «Время расстаться пришло.

Тебя не забудем!" Скакун был хорош,

Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь;

Хвост повис, и мехами вздымались бока,

И упал он, едва не подмяв седока.

А Йорис и я — мы помчались вперед;

За Тонгром безоблачен был небосвод,

Лишь солнце смеялось безжалостно там,

И неслись мы по жниву, по голым полям.

У Далема Йорис совсем изнемог,

Он крикнул нам: «Ахен уже недалек.

Нас ждут там!» Но чалый его жеребец

Споткнулся и замертво пал наконец.

И так-то Роланду досталось везти

Ту весть, что могла этот город спасти;

Но не кровью ли ноздри полны до краев?

И глазниц ободок был как ноздри багров.

Я бросил ботфорты, и шлем, и копье,

И все дорогое оружье свое.

Наклонился, по шее его потрепал,

Роланда конем несравненным назвал,

Захлопал в ладоши, смеялся и пел,

Пока в самый Ахен Роланд не влетел.

Что было потом, вспоминаю едва.

У меня на коленях его голова.

Как хвалили Роланда — я знаю одно,

Я вливал ему в рот дорогое вино.

Он, из Гента привезший нам добрую весть,

Заслужил (все решили) подобную честь.

Перевод М. Гутнера

Токката Галуппи

О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать!

Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;

И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.

Ваша музыка приходит, — что же вы в ней принесли?

Что в Венеции торговцы жили точно короли,

Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?

Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал

Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.

Англии не покидал я, но как будто все видал.

Молодежь там веселилась — море теплое и май?

Бал с полуночи, а утром: «Музыка, еще играй!»?

Да уславливались: — «Завтра будет то же, так и знай!»?

Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,

Личико ее на шее колокольчиком цветет

Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?

Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,

Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,

Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!

Эти жалобные терцы слышали они от вас?

Говорили эти паузы, разрешенья: «Смерти час!»?

Септимы жалели: «Или жизнь еще цветет для нас?»

«Счастлив был ты?» — «Да». — «Еще ты счастлив?» —

«Да. Ты разве нет?»

«Поцелуй!» — «А на мильонном оборвать — был мой совет?»

Настоянье доминанты требует себе ответ!

И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:

«Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!

Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!»

А потом вас покидали для веселий. А в свой день —

Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась как тень, —

Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.

Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,

Торжествую над природой, что секрет ее открыл,

Холод ваших нот приходит — и лишаюсь всяких сил.

Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.

«Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.

Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была.

Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,

Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.

Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, — нет!

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,

Кончили они лобзанье, — уцелела ли душа?

Прах и пепел!» — вы твердите, и неотвратим удар.

Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар

Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.

Перевод Т. Левита

Двое в Кампанье

Скажи: с тех пор, как здесь сидим,