С секундным опозданием он вспоминает, что обращает свою речь к представительнице слабого пола.

— Простите за выражение.

Конфетку и Софи без промедления провожают в маленькую комнатку с умывальником, двумя зеркалами во весь рост и роскошным ватерклозетом веджвудского фаянса. Стены щетинятся множеством крючков для одежды и колышков для шляп. Единственное окно, забранное решеткой, выходит на крышу, которая соединяет студию Тови и Сколфилда с кабинетом дерматолога по соседству.

Открывается дорожная сумка и выгружается на свет роскошно многоцветное, шелковое, пышное ее содержимое. Конфетка помогает Софи снять траурное платье и надеть прелестное голубое с пуговками золотой парчи, заново причесывает девочку и закрепляет волосы новой заколкой из китового уса.

— Теперь повернитесь спиной, Софи, — просит Конфетка.

Софи подчиняется, но, куда бы она ни глянула, — повсюду зеркала и отражения, бесконечно множимые ими. Смущенная перспективой увидеть мисс Конфетт в нижнем белье, она рассматривает мамину дорожную сумку. Смятый рекламный листок с объявлением о том, что «Психо, сенсацию лондонского сезона, можно видеть исключительно в Фолкстоне», дает ей пищу для размышлений, пока гувернантка раздевается подле нее. Софи снова и снова читает цену, время сеансов, предостережение дамам с нервической предрасположенностью, поневоле урывками замечая белье Конфетки, выпуклость розовой плоти над вырезом шемизетки, обнаженные руки, которые борются с неподатливой конструкцией из темно-зеленого шелка.

Софи подносит листок к носу, нюхает — не пахнет ли морем. Кажется, пахнет, но, может быть, это только ее воображение.

Студия Тови и Сколфилда, когда Конфетка и Софи входят в нее, оказывается совсем невелика — едва ли больше Рэкхэмовой столовой, но три ее стены чрезвычайно умело декорированы trompe-l'œil, как задники на любой вкус. Одна стена представляет собой ландшафт, на фоне которого могут позировать мужчины — леса, горы, небо в тучах и, для желающих, передвижные классические колонны. Другая стена предлагает в качестве фона гостиную с наимоднейшими обоями. Третья поделена на три разных задника: у левого угла книжный шкаф от пола до потолка, с полок которого клиент может снять том в кожаном переплете и делать вид, будто читает его, но только при этом ему нельзя далеко отойти вправо, ибо тогда он пересечет «библиотечную» границу и окажется у задрапированного кружевными занавесками окна деревенского коттеджа. Деревенская идиллия тоже представляет собой очень узкий срез жизни, разве что на дюйм шире старомодного кринолина, а дальше идет детская с обоями в малиновках и лунных сернах.

Перед этим задником — видимо, используемым меньше других, собрана бутафория студии: не только деревянная лошадка, игрушечный локомотив, миниатюрный письменный столик и стул с прямой спинкой — предметы, которым место в детской, но и кавардак аксессуаров от других задников: посох горца (для художников и философов), большая ваза из папье-маше на пьедестале из клееной фанеры, различные часы на бронзовых подставках, две винтовки, огромная связка ключей, свисающая на цепи с шеи бюста Шекспира, пачки страусовых перьев, ножные подставки разных размеров, фасад дедовских часов и множество других предметов, назначение которых с трудом поддается определению. К ужасу и восторгу Софи, есть даже чучело спаниеля с печальными глазами, который не откажется сидеть у ног любого хозяина.

Конфетка уголком глаза наблюдает за впечатлением, которое она и Софи производят на Уильяма. Ему как будто немного не по себе, словно он беспокоится, как бы непредвиденные обстоятельства не испортили дело этого дня. Но Конфетке не кажется, что он разочарован их нарядами. Если он и узнал на ней то платье, в котором она была во время их первой встречи, то никак этого не показывает. Дотоле незаметный Тови занимает место позади штатива фотоаппарата и набрасывает на голову и плечи плотное черное покрывало. Он останется под ним на все время визита Рэкхэмов, иногда двигая ягодицами на манер трясогузки, но при этом держа ноги неподвижными, как ножки штатива.

Экспозиции занимают минуты. Сколфилд отговорил Уильяма от его первоначального плана — сделать только одну фотографию; за сеанс можно сделать четыре, за них не нужно платить, и если клиент найдет их не вполне удовлетворительными, их не станут увеличивать.

Итак, Уильям стоит перед нарисованным горизонтом и смотрит «вдаль», как говорит Сколфилд, в точку, которая по размеру студии не может отстоять от фотоаппарата дальше, чем вентиляционная решетка. Сколфилд медленно возносит руку и декламирует: «На горизонте, прорывая тучи — солнце!», Рэкхэм инстинктивно всматривается, и Тови ловит момент.

Затем Уильяма уговаривают стать перед книжным шкафом с раскрытым томом «Элементарной оптики» в руках.

— А, да, тот самый знаменитый текст! — комментирует Сколфилд, потихоньку приближая книгу к лицу клиента. — Кто б мог подумать, что в таком скучном томе содержатся настолько дерзкие откровения!

Застывшее лицо Уильяма вдруг оживает, когда он начинает действительно читать, а Тови не медлит.

— Ах, это моя маленькая шуточка! — Сколфилд опускает голову, пародируя раскаяние.

Чем дольше он управляет клиентами, тем игривее становится — словно отхлебывает виски из фляжки в заднем кармане или потихоньку вдыхает веселящий газ.

Сидя вместе с Софи в сторонке и ожидая своей очереди, Конфетка размышляет над тем, есть ли в этой студии еще одна комнатка, потайная, оборудованная под порнографию. Когда Тови и Сколфилд остаются вдвоем после рабочего дня, что они проявляют — одни только снимки респектабельно одетых джентльменов и леди — или вытаскивают из дурно пахнущих жидкостей фотолаборатории голых проституток, потом вывешивая их на просушку? В конце концов, что может быть артистичнее, чем набор фотографий открыточного размера, продаваемых в конверте с надписью: «только для художников»?

— А теперь — ваша очаровательная маленькая девочка, — объявляет Сколфилд и с балетной ловкостью убирает бутафорию, сваленную перед фальшивой детской, оставляя одни игрушки. Минуту поколебавшись и рассудив, что мистер Рэкхэм не такой отец, который придет в восторг от вида своей дочки, взгромоздившейся в дамское седло на деревянной лошадке, убирает и ее. Подводит Софи к тонконогому столику, показывает, какую принять позу, обозревает мизансцену, шустро отступает на шаг, но потом делает прыжок вперед, чтобы отодвинуть лишний стул.

— Теперь, — возглашает он, с важностью поднимая руку, — я вызову с неба слона и буду им жонглировать на кончике носа!

Софи не поднимает подбородок и не распахивает глаза; она только думает о том месте в «Алисе», где Кот говорит: «Все мы здесь не в своем уме». Что, в Лондоне полно безумных фотографов и людей-реклам, которые похожи на карточных придворных Червонной королевы?

— Слоны не спустились, — говорит Сколфилд, заметив, что Тови еще не наладил экспозицию. — Я так разочарован, что откручу себе голову.

Устрашающее обещание, за которым следует стилизованный жест, заставляет Софи наморщить лоб.